Мария Барыкова - Тайна семейного архива
– Куда? – не поняла она.
– Туда, за штауффенскую просеку.
– Куда? – пытаясь понять и не понимая, снова переспросила Кристель, видя, что Хульдрайху очень важно то, о чем он говорит, и ругая себя за тупость.
– Там, знаешь, раньше был очень красивый дом, почти дворец, а через лесок, в двадцати минутах ходьбы… Мы с мальчишками бегали туда еще в марте и в апреле, а после капитуляции, когда папа был уже под домашним арестом, недолго, всего два месяца, я один ходил туда. Там можно было набрать всякой интересной всячины: пуговиц, презервативов, а если повезет, то и американский складной нож или полпачки сигарет. И Марихен… она тоже один раз хотела пойти… Да-да, она очень хотела, я помню…
– Но разве тебе не было страшно? – по выражению лица догадавшись, о чем он говорит, спросила Кристель. – Ведь там убивали?..
– Не знаю… Нет, не было. Тогда летом, как только всех оттуда отправили, меня папа сам туда посылал, он все беспокоился о каких-то негативах. Их надо было найти в развалинах комендатуры или у него на служебной квартире. Но я их так и не нашел, слишком все было разгромлено. Танками перепахивали… А теперь там чьи-то конюшни и луга с лошадьми. Я очень хорошо помнил расположение: два холма и между ними ручей. Этой ночью я все обошел там. Потом долго сидел, курил и думал обо всей этой истории с кольцом и Марихен. И на многое посмотрел по-другому.
– Но ведь тебе было тогда всего девять лет, – задумчиво произнесла Кристель. – Когда мама разводилась с отцом, я, например, помню только, что ты все время брал меня гулять в Марбах и читал вслух Шиллера, а бабушка все вышивала чайные розы…
– Тебя оберегали, а тогда была война и все жили на пределе, обнаженно, обостренно, потому что никто не знал, что будет завтра. Я вспомнил сегодня ночью, как однажды той весной проснулся, потому что у нас в детской было очень жарко, и услышал, что напротив, в комнате Марихен, – смех. Тихий такой, счастливый смех. Я, помню, тогда еще подумал, что, наверное, она читает ту смешную книжку про пастора Плюца, которую я ей дал… И еще я вспомнил, как по утрам она все время бежала в ванную и закрывалась, а у нас никто никогда не закрывался… И мне все говорила, что я счастливый, похож на отца. Поглядит так долго-долго, по щеке погладит и начнет целовать… Потом, после дня рождения Гитлера, когда папа остался в лагере уже до тех пор, пока его не привели домой под конвоем, она стала совсем грустная, как неживая. И потом… потом, перед самой тюрьмой, когда Марихен уже уехала, у него с мамой была страшная ссора, мама все кричала про какую-то фотографию в столе, топала ногами и называла его животным и еще таким непонятным мне тогда словом «извращенец». Она стала всячески настраивать против него Адель… И вот я сидел и думал, что от отца ничего не осталось. Даже его лагеря. Мама никогда, до самой смерти не говорила о нем, Адельхайд выросла в убеждении, что ее отец – никчемный, слабовольный, пустой человек. Могилы нет, памяти нет… – Хульдрайх залпом выпил бокал. – А где-то живет эта женщина и тоже, может быть, проклинает его.
– Нет, – твердо ответила Кристель. – Она не проклинает. Она любит вас всех.
– Я все пытался представить, каково ему было любить русскую, рабыню, девушку из глухой деревни, которую мать, как щенка, учила есть из тарелки и прилично одеваться. Как жаль, что у них не осталось ребенка! – вдруг с тоской воскликнул Хульдрайх. – Отец был таким нежным, он только почему-то не любил Адель, даже когда мама еще носила ее, я даже в пять лет запомнил, как он вздрагивал, словно ощетинивался, и всегда уходил, если мама что-то говорила о будущем малыше или, когда приходили гости, хвасталась своим большим животом… Теперь, наверное, я должен поехать к Марихен и узнать все окончательно, – словно спрашивая совета у племянницы, закончил он.
Кристель опустила голову.
– Тебе не надо туда ехать. Ты увидишь не Марихен, а тяжелую, грубую, сильно обиженную на жизнь и уставшую от нее старуху. И что она сможет рассказать? Голые факты? Зачем они тебе? А чувства и даже память о них умирают. – В голосе Кристель было нечто такое, что заставило Хульдрайха оторваться от отцовского лица.
– Ты летишь в Россию, потому что там тебя ждет мужчина?
– Да.
– Он русский и любит тебя?
– Да, он русский. Но это я его люблю.
Хульдрайх нахмурился и достал измятую и почти пустую пачку сигарет.
– Но ты… надеешься?
– Не знаю. Наверное. Иначе я не сидела бы сейчас в аэропорту. Впрочем, я должна еще привезти к нам ту девочку, о которой тебе говорила. Она уже в Санкт-Петербурге, а жить будет с Кноке.
– Это хорошо. Только я забыл, как ее зовут.
– Ольга.
– Ольга… Это, кажется, что-то скандинавское? Но ты увидишь Марихен?
– Я не знаю, – честно призналась Кристель. – Как получится. Пора, посадку объявляют уже третий раз. – Она спрятала фотографию, встала и обняла Хульдрайха. – Не расстраивайся и не жалей ни о чем. Дедушке выпала редкая доля, такие падения и взлеты, которых нам не испытать. И, наверное, несмотря ни на что, он был счастлив. Пожелай же этого и мне, несмотря на… И не провожай, я сама.
* * *В Петербурге стояла необыкновенная жара, и первым ощущением Кристель, когда она сошла с трапа на прогибавшийся под ногами асфальт, была душная влажность. Ей даже показалось, что она попала в оранжерею. Затем, буквально через несколько минут, ее стало преследовать ощущение грязи: пыль густой маской ложилась на лицо, а руки, только что бывшие идеально чистыми, покрывались какой-то липкой пленкой. Кристель долго выглядывала Сандру, но ее нигде не было видно. В растерянности стояла она с двумя огромными, свиной кожи чемоданами и в недоумении наблюдала, как редеет толпа. Когда же поток встречающих франкфуртский рейс схлынул, она увидела Сергея. Он стоял почти рядом, у стойки для заполнения деклараций, в какой-то немыслимой позе, легко и непринужденно удерживая свое медвежье тело, и читал. Кристель долго смотрела на его ушедшее в себя и, как всегда, усталое лицо и не могла произнести столько раз в тоске произносимое имя.
Наконец, сама не слыша своего голоса, поднеся руки к стиснутому спазмом горлу, она позвала: «Сергей». Он вздрогнул, как большой настороженный зверь, захлопнул книгу, нашел Кристель глазами и потянулся к ней весь, улыбаясь широкой, застенчивой улыбкой, поднимавшей обычно опущенные уголки рта.
Через минуту они зачем-то сдали вещи в камеру хранения и вышли в беззвездную, пахнувшую бензином и дорогой темноту. Сергей о чем-то долго разговаривал с шофером такси, горячась и убеждая, а потом быстро толкнул Кристель на заднее сиденье.
– Деньги вперед, – скрипуче заявил шофер.
– А, черт с тобой! – Сергей отдал ему пачку купюр. Кристель же, удивленная таким диким разговором, ждала, когда можно будет скрыться не только от всего мира, но и от самой себя в кольце жарких рук под тяжело опущенными плечами.
