Дмитрий Бушуев - На кого похож Арлекин

Мистер Н., где сейчас ваша свежесть, ваша неповторимая, обаятельнейшая улыбка, вы помните прощальный ужин в ресторане «Арагви»? Зачем вы признались мне в любви и разбили «в доказательство» хрустальный бокал? Сомнительное доказательство, но еще одну бабочку я приколол в свой гербарий. Кстати, я вам солгал — я терпеть не могу устриц (Вы с аппетитом глотали эту морскую сперму). Но пожалуйста, пожалуйста, прекратите читать стихи, я сыт по горло лирикой — поймите меня правильно, но нельзя жить только на шоколаде и шампанском, иногда хочется черного хлеба, жареной картошки, водки и соленых огурцов. Прозы жизни хочется. Ваш поезд через сорок минут с белорусского вокзала, кто же опохмелит меня завтра, туманным морозным утром?

…Увядшие розы на столе, драный гондон в пепельнице, желтая визитка и тонкая книжечка с вашим автографом; за окном — золотоглавая столица, авангардистские луковицы Василия Блаженного. Но Москва-то уже давно не Москва — совсем другой, иррациональный город с низкой вибрацией. Время отстегивать крылья, платить по счетам и ловить свой заблудившийся поезд «Либра-Аквариус».

Что касается семинаров, то здесь мое литературное тщеславие (если бы оно у меня еще было!) было удовлетворено на тысячу лет вперед: Найтова в который раз «заметили» и «открыли», несмотря на обвинения в беспочвенности и даже «европейской семиотике». Что еще? Стоит ли писать о вселенских поэтических попойках или о том, что молодой поэт Илья Гребенкин устроил на сцене стриптиз и, повернувшись голой жопой к литературным генералам, прохрипел в микрофон: «А это вход в Союз Писателей»: Жена кубинского посла демонстративно покинула зал; а что, собственно, делала жена какого-то посла на шабаше полубезумных сочинителей? Почему пьяный Давид спрятался за пальмой в фойе? Мой метр Юрий Левитанский в неизменной потертой кожанке попыхивает вересковой трубочкой. Лет пять назад я, подражая своему божеству, тоже начал курить трубку. Прыщавый длинноногий подросток с трубкой. Боже, какой ужас! Тогда и Москва была другая — столица моей поэтической весны, Бертик, о Бертик! Тусовки на Пречистенке, песни «Аквариума» на крыше самого высокого здания столицы, где, по хипповскому преданию, прощался с Москвой булгаковский Воланд. Эпоха портвейна, свежей сирени и анаши. От того мира не осталось и следа, и те доморощенные хиппи уже давно превратились в респектабельных семьянинов. А я? Я не изменился, я просто стал осторожным и немногословным — более циничным, может быть. Но волчонок уже превращается в матерого волка, у арлекинов прорастают крылья, но я очень боюсь, что они повзрослеют. Бронзовый Пушкин на одноименной площади задумчиво смотрит на очередь в ресторан «Макдональдс». Грязный снег над Москвой и синюшные облака перегара. Гомосексуальные приведения в сквере у Большого театра (сквозь морозное стекло троллейбуса, как сквозь калейдоскоп) — я вышел на следующей остановке и возвратился к скверу. Молодые люди группировались кучками, а старые «театралы» с масляными глазами как бы случайно неторопливой походкой проходили через этот публичный сад в страстной охоте за молодым мясом. Сторонний прохожий и не заметит, что за тайные действа проходят прямо перед его сексуально близорукими глазами, но эротоман Найтов и спинным мозгом почувствует, где совершается праздник жизни! Я волновался и чувствовал себя неловко, зная, что меня сейчас обстреливает множество любопытных глаз — но, с другой стороны, я знал, что Найтов чудовищно привлекателен, и жадно удовлетворял несуществующее самолюбие. Я до сих пор купаюсь в комплиментах и не устаю благодарить родителей за то, что вышел ростом и лицом: Зачем я пришел на эту ярмарку тщеславия? Тщетного тщеславия.

Он стоит у фонтана. Челка спадает на глаза, черный цвет волос резко подчеркивает бледность почти детского лица. Огромная солдатская шинель без знаков отличия тяжело обвисла на худых плечах. Джинсы каменной варки и массивные боты, оставляющие на девственном снегу тракторные следы, спортивная шерстяная шапочка с кисточкой. Вздернутый носик, веснушки. Нервно курит и исподлобья поглядывает в мою сторону. Я кивнул ему — он заулыбался и опустил голову: Нет, я не искал секса, но мои созвездия зачем-то уготовили мне нечаянную, странную встречу с эти московским мальчиком. Он сам последовал за мной. Мы нырнули в ад метро. Он сидел напротив меня, но я смотрел на его профиль, отражающийся в стекле. Кажется, я глупо или грустно улыбался. Он тоже улыбался, и ямочки на порозовевших щеках делали его улыбку просто обворожительной. Портье в гостинице подал мне ключ так торжественно, словно он был Апостол Петр, а ключ — от райских врат. Этот яркий портье всегда был со мной подозрительно вежлив — так у тайкуна клянчат чаевые, но с меня-то чего взять, кроме нескольких изящных стихов и вот этой грустной, почти знаменитой, саркастической улыбки? В номере еще витали волны одеколона мистера Н., и это почему-то раздражало. Уже совсем стемнело, и купола Василия Блаженного за окном были сказочно иллюминированы. Рубиновые звезды Кремля резали сжатое пространство, но сам силуэт трагической крепости был как бы накрыт черным тюлем. Мы еще не оттаяли с мороза и осторожно потягивали дешевый портвейн из гостиничного буфета. Второй стакан разлился теплом по всему телу. Облегчение. Пробили куранты Спасской башни: Странное, странное время. Странные разговоры. «:Артем. Семнадцать. Нет, я больше не живу с родителями, я сам по себе, квартиру снимаю в Останкино. У меня собака есть. Тобби. Немецкая овчарка. Красавец! Уф-ф, жарко: (Наконец-то он сбросил шинель, и я повесил ее на плечики. Шинель пахла дымом, поездом, дорожными передрягами, необжитостью, неприкаянностью, сырыми листьями, московским снегом, псиной, потом и грибницей; шинель грубая, самого простого покроя, как и жизнь Артема; шинель висела как повешенный дезертир; шинель была с чужого плеча, и она тосковала по настоящему хозяину, ощетинивая шерсть и тяжелея.) Андрей, дай мне сигарету, пожалуйста. (Он выпил залпом третий стакан, глубоко затянулся и передернул плечами; мне нравился его острый вздернутый носик.) Я сказал маме, что я голубой, так она мне психиатра пригласила на дом. Понимаешь, она хорошая, моя мама, но сказала, что никогда этого не примет. И не поймет. И не понимает, конечно: Представляешь? И отцу, говорит, не говори, а то он тебя вообще убьет. Отец? Работал таксистом, теперь барменом. Странно, да? Нет, сестра у меня есть, студентка МГУ. Биолог. Брат был: (Артем посмотрел в окно, глаза его заблестели. Нервно вертит сигарету в пальцах. Грязь под ногтями. Руки обветренные.) Брат был. Был. Утонул два года назад. Глупо. По пьянке, конечно. Мать чуть с ума не сошла, даже рубашки его мне носить поначалу не разрешала. Два года, да. Теперь мы с ним ровесники. Странно:» Портвейн в стаканах горел точно так же, как кремлевские звезды. Дыхание пахло пережженным сахаром. Мы пили много. Мы пили звездно. Мы пили медленно, но в конце концов мы все равно напились. Хорошо напились. Боже, как легко сейчас, как тепло после пятого (шестого, седьмого, восьмого) стакана. Хочется парить над ночной Москвой или, усевшись на кремлевской маковке, прокричать: «Как странен этот мир!» Я слышу, как кровь шумит в моих позолоченных венах, как тяжелы веки и: глубокий поцелуй: моя рука в его джинсах: У Артема шершавый язык, у Артема темные глаза, чувствительные соски, мускулистые ноги и заячьи ягодицы. Артем, милый мальчик, я не люблю тебя — я хочу тебя. Золотое кольцо на левом соске. Резинки с банановым ароматом в его нагрудном кармане — это для орального секса, но я рассчитываю сегодня на грубую работу. Пуст он кричит и бьется на моих простынях (одеяло уже прилипло к моей вспотевшей заднице). Чем мы любвеобильнее, тем дебильнее наши рожи, особенно с портвейном и без закуски. Мальчик! Какое же я чудовище! Почему я это делаю, зная, что в теплой норке терпеливо ждет моего пришествия мой маленький принц в алмазном венце набекрень — ДЕНИС! Находится удобное оправдание: наши фантазии никогда не находят полного воплощения в реальности, вот и приходится экспериментировать, всякий раз открывается что-то новое, порой очень занятное (Артем, например, намочил постель во время моего оргазма, в первые секунды было приятно чувствовать, как теплое пятно расплывается по простыне. Я еще никогда не встречал такой реакции, в которой так смешивались бы страх и эксаймент.), но, к сожалению, в шампанских брызгах эротических откровений мы все-таки никогда не долетаем до седьмого неба, и узники желания вынуждены опять идти за вечным призраком в полумаске.