Маша Царева - Москва силиконовая
Зал ахнул. Даже блондинки перестали целоваться, даже маргинальный толстяк отодвинул в сторону недоеденный лимон, даже дремавший на полу тип в костюме проснулся, с трудом уселся на корточки и по-детски кулаками потер удивленные глаза.
– Держись, сестричка! – завопила я, но мой голос смешался с десятками других голосов, и Челси не могла ничего услышать.
Сначала она, конечно, стеснялась. Что-то мямлила, втягивала голову в плечи (что смотрелось странно, учитывая ее агрессивный образ), на первом же аккорде ее голос предательски сорвался, дал петуха. Кто-то засвистел, кто-то начал демонстративно зевать, чья-то компания потянулась к выходу. Музыканты тоже растерялись, то ли это был начинающий коллектив, то ли они просто не привыкли играть в таких странных местах. В какой-то момент гитарист оттеснил все еще допевающую куплет Челси и вырвался на передовую с длинным, дурно сыгранным, скучнейшим соло, при этом у него были повадки и пафос Слэша.
Но к началу третьей песни ее голос окреп, и я вдруг с удивлением поняла, что природа наделила мою сестру редчайшим тембром – той особенной кошачьей хрипотцой, которая поднимает волны мурашек и гонит их вниз по позвоночнику. Низкий звучный голос, гудящий, как церковный колокол, сексуально вибрирующий, иногда будто бы бесконтрольно срывающийся в пропасть и переходящий в надрывный крик, а иногда, наоборот, взбирающийся по невидимой лестнице к ангельским вершинам, жалобной флейтой тянущий мотив. Песни ее были странные – сплошные обнаженные нервы, катарсический стриптиз в анатомическом театре. И она смогла, сумела раствориться в этой музыке без остатка, целиком, как кусочек рафинада в теплом чае. Ее лицо расслабилось, в какой-то момент по выбеленной щеке воровато проскользнула блестящая крупная слеза.
А мне… мне вдруг захотелось тоже раствориться во всем этом, стать частью этого шабаша; я так и сделала, отпустила свое тело на все четыре стороны, и оно податливо подчинилось музыке – руки сами собой взлетели вверх, глаза закрылись, я поплыла по течению. Меня, как магический сосуд, словно наполнили радужной вибрирующей энергией. Не знаю, сколько времени продолжалось это волшебство, то ли сотню лет, то ли жалких полчаса. Но когда кто-то похлопал меня по плечу, я открыла глаза и увидела перед собою встревоженное лицо Эдика, я вдруг поняла, что Челси и музыканты удалились со сцены, музыка кончилась, а я по-прежнему проживаю ее каждой клеточкой, каждым нервным окончанием.
– Даша, Даша! – он легонько похлопал меня по щеке. – Что с тобой? Тебе плохо? Вывести тебя на воздух?
– Нет, нет, – слабо улыбнулась я. – Все в порядке. Ты… Я считаю, что ты просто гений.
– Что? – Эдик удивленно вскинул ресницы, белесые и длинные, как у девушки.
Светлые ресницы – это так трогательно, особенно у мужчин. Доминантная самцовая мощь вступает в диссонанс с видимой беззащитностью, и это может свести с ума.
– Ты сумел разглядеть в ней это, вот что! Это просто… гениально. Не помню, когда в последний раз слышала такой мощный вокал.
– Так тебе… понравилось?
– С ума сошел? Не просто понравилось – это было как наркотик! В юности я была фанаткой Shocking Blue и, кажется, с тех пор не испытывала ничего подобного. Я думаю, она может стать суперзвездой, у нее такой потенциал!! Ты был прав, а я, идиотка, еще пыталась ее отговаривать! Нет, а ты помнишь тот момент, когда она завизжала? У меня мурашки по коже пошли, это было так неожиданно!
– Да? – Он посмотрел на меня как-то странно. – Я весь концерт за тобой наблюдал. Если бы Челси о тебе столько не рассказывала, я бы решил, что ты под кайфом.
– Даже так? – рассмеялась я.
– У тебя было такое лицо… Как во время оргазма.
– Как будто бы ты знаешь, как выглядит мое лицо во время оргазма, – смущенно хохотнула я.
– Вот теперь и знаю, – подмигнул Эдик. – Сейчас она выйдет на бис.
Челси, припудренная, причесанная, снова появилась на сцене. Она выглядела довольной, как напившийся жирных сливок кот, и у нее отклеилась одна накладная ресничка, но почему-то казалось, что так и должно быть. Последняя песня была особенной – медленная, нежная, грустная, тихая, почти без аккомпанемента. Эдик, стоявший сзади, положил руки мне на плечи, я подалась назад и прижалась к нему спиной, и мы медленно раскачивались. И это было волшебно. А потом, когда голос Челси сошел на нет, утонул в гитарном аккорде, я зачем-то обернулась и встретила его взгляд. И что это был за взгляд. И увидела его приближающиеся глаза, большие, светлые, которые в конце концов превратились в один нечеткий глаз. Это было так удивительно, так странно, мне было и шестнадцать и тридцать четыре одновременно, я была опытной и девственной, ведущей и ведомой.
Кажется, когда-то я и сама придумала этому смешное определение.
Я снова стала кентавром, да.
* * *– Все получилось! – Мамин голос в телефонной трубке весело клокотал, как закипающий глинтвейн. – Дашка, у нас все получилось! Послезавтра его отпустят!
– Что? – Звонок раздался в половине четвертого утра.
Мучимая бессонницей, мужественно отказавшаяся от феназепама, я ночи напролет читала Диану Сеттерфилд, Джоан Хэррис, Арину Холину и Таму Яновиц, время от времени проваливаясь в хрупкую мутную дремоту, которая могла расколоться на кусочки от еле различимого писка комара или хлопка форточки. Телефонный звонок был подобен удару кувалдой по темечку, и я заранее возненавидела посмевшего нарушить мой покой, ведь в последнее время сон стал для меня редкой драгоценностью, и я, как старательный кладоискатель, кропотливо собирала его по крошечному кусочку.
– Который час? – хрипло пробормотала я. – У тебя есть совесть?
– Даша, ну прости, прости! – Мама ничуть не смутилась. – Я просто не могла дотерпеть до утра! Буди скорее Челси!
– У нее вчера был концерт. Мы не спали всю ночь и весь день тоже.
– Неважно, неважно! Даша, его же отпустят!
– Папу? – ахнула я, мгновенно стряхнув с себя ватные остатки дремоты.
– Ну да, кого же еще! – мама весело рассмеялась. – Мы выиграли апелляционный суд! Как хорошо, что я не пожалела денег на проверенного адвоката! Теперь, правда, нам придется потуже затянуть пояса. Но главное, что этот ужас позади.
– Послушай, но если у вас трудности с деньгами… Челси может еще какое-то время пожить у меня, – я сама не верила, что говорю это.
– Да ладно тебе играть в благородного рыцаря, – лучилась мама, – а то я не знаю, как тебе самой хочется от нее отделаться! К тому же я так по ней соскучилась, ты не представляешь! Возьму ей билет на ближайший же рейс. И я снова увижу мою девочку!
Это было удивительно, но впервые за много лет в горле моем не застрял горьким комом неозвученный вопрос: «А как же я? А по мне вы не соскучились? А разве я не ваша девочка?» Я и сама не могла понять природу равнодушия, которое вдруг окутало меня, как непроницаемый кокон куколку бабочки. Потом, много дней спустя, сотни раз отматывая назад, переосмысливая, вспоминая, я внутренне приму такую версию: чувство семьи, которое мне неожиданно удалось нащупать в последние недели, еще такое хрупкое, неустойчивое, нежное, вдруг оказалось гораздо важнее многолетнего одиночества, и синдрома брошенного ребенка, и обиды, которая за много лет закрепилась в сердце и заросла склизким мхом. Это было так неожиданно и удивительно! Мама продолжала что-то весело щебетать, что-то бестактное, о том, какой шикарный обед они закатят по случаю счастливого воссоединения семьи, королевский обед, только для них троих. Я рассеянно подавала какие-то реплики, продолжая внимательно прислушиваться к себе, к тому новому, что вдруг во мне обнаружилось.
