Салли Боумен - Тайна Ребекки
Поэтому я вел себя грубо, упрямился и пытался вывести родителей из себя. Что они будут делать, если я ночью описаюсь в постели? Или начну скверно ругаться? Или украду кошелек Мэй… И если Эдвин поймет, какой я глупый, или Мэй узнает, что я лгун и обманщик, что они решат: отправят назад или попытаются изменить меня? На этой неделе или на следующей? Как загнанная собачонка, я огрызался, рычал, а потом начинал кусаться: я вытворял самые невероятные вещи, чтобы спровоцировать их на то, чего больше всего боялся, – в приюте нас сразу наказывали. Но наказание все же предпочтительнее равнодушия.
Прежде мои приемы всегда срабатывали, но не в этот раз. Мне не удавалось заставить Мэй повысить голос, а Эдвин не пытался замахнуться. А когда я подставил лицо для так и не последовавшей пощечины, я впервые увидел, насколько они потрясены.
Мэй и Эдвин научили меня слову «завтра». Никогда прежде – пока они не взяли меня в Пелинт – я не подозревал, что оно таит в себе столько прекрасных возможностей и что его можно ждать с радостным нетерпением, и уже само по себе ожидание дарит удовольствие. Даже больше, чем испытываешь в тот момент, когда уже идешь по берегу, садишься в лодку и берешь с собой корзинку с едой для пикника. Даже приятнее, чем читать, исследовать замок или старинную церковь, собирать растения для гербария, слушать птиц и пытаться запомнить, как они называются.
Эдвин и Мэй сумели отыскать щелочку, сквозь которую они могли добраться до моей души: они выяснили, на что я откликаюсь. Хотя читал я отвратительно, мне очень нравились разные исторические предания, места, где я ощущал веяние прошлого, и они стали поддерживать мой интерес. Так им удалось приручить меня, но на этом дело не закончилось. Я по-прежнему выжидал. И как-то утром – теперь я могу открыть и эту заветную дверь – Мэй сказала, что она возьмет меня с собой в церковь Мэндерли и покажет, как можно переводить надписи с медных досок прямо на лист.
Предложение прозвучало неожиданно, и это отчего-то насторожило меня. Эдвин не собирался присоединиться к нам, что тоже показалось мне подозрительным. А нарочито бодрый голос Мэй дрожал от волнения. Глядя на ее улыбающееся лицо, я всем существом ощутил какую-то непонятную угрозу и отказался идти, а когда они оба начали настойчиво уговаривать, догадался, что они замыслили. Отвезут меня назад в приют и обменяют на другого мальчика. Вот почему им хочется заманить меня в какое-то странное место.
– Вы хотите оставить меня там? – прямо спросил я у Мэй, когда мы поднялись на ее маленьком «Форде» на холм. – Собираетесь завести меня туда, бросить, а потом уехать на машине.
– Том, как ты можешь так думать?! – воскликнула Мэй со вздохом. – Конечно, нет. Как же мы сможем обойтись без тебя?
– Вы хотите сделать мне больно, хотите, чтобы я снова стал несчастным. Хватит. Лучше сразу покончить с этим. Вы избавитесь от меня…
– Должна огорчить тебя, – ответила Мэй. – Тебе не удастся так легко избавиться от нас.
– Скучная церковь. И глупые медные доски! – Я пнул тщательно уложенный Мэй сверток, где лежали бумага и угольные карандаши. – Не хочу идти туда! Не хочу идти с тобой. Старая грымза! Меня тошнит от вас.
– Давай попробуем, Том, – тихо ответила она. – Просто попробуем.
Я посмотрел на Мэй, пораженный ее тоном, и увидел, что она плачет. И я замолчал. Смотрел на дорогу перед собой и грыз ногти. Я вдруг ощутил свою огромную власть и то, как неправильно ею пользовался. И я мог бы и дальше злоупотреблять своей властью: заставить Мэй рыдать, заставить ее страдать, – а мог и остановиться. Выбор оставался за мной. И я думал об этом выборе всю оставшуюся дорогу. В моих силах было причинить кому-то боль?! Никогда прежде я не мог этого сделать. И я испугался – вот почему еще до того, как мы встретились с Подругой Мэй, я запомнил эту дорогу.
Когда мы подъехали к крохотной церквушке, она была пуста. Мы с Мэй прошли мимо могильных плит. Солнце ярко светило над нашими головами. Я прочитал несколько имен, вырезанных на плитах, уже покрывшихся лишайниками. Надписи от любящих жен, посвящения любимой маме, мужу или отцу. И я шел, вчитываясь в строки, открывавшие родственные отношения, которых меня по какой-то причине лишили.
Мы прошли к реке. Ее течение было стремительным, и я, бросив ветку, представил, как она будет плыть к морю и достигнет Атлантики. Если я могу обидеть Мэй, это значит, что она неравнодушна ко мне? Значит, я ей дорог?
А потом Мэй показала мне внутреннее убранство церкви: там царил прохладный полумрак. По своему невежеству я сначала отметил, какая она маленькая и тесная. Меня бы, конечно, больше должны были поразить высокие готические своды или огромные толстые колонны. Алтарь закрывала ткань, голубая с золотом.
У нас под ногами находились плиты, под которыми покоились тела давно умерших людей. Склонившись над медной плитой с изображенным на ней рыцарем, я принялся разглядывать его. На нем были латы и забрало, так что я не мог полностью рассмотреть его лицо. Руки в перчатках он скрестил на груди. У ног, тоже закованных в броню, лежала маленькая собачка с хвостом, закрученным колечком. Девиз на знамени у него над головой был написан латинскими буквами. Я не знал латинский, поэтому Мэй прочитала сама. Она сказала, что рыцаря звали Жиль де Уинтер, он умер, вернувшись из Крестового похода в 1148 году. Его жена Маргарита, которая родила ему десять детей (четверо из них выжили), покоилась рядом с ним.
Мэй показала мне, что надо делать. Как закрепить бумагу, чтобы она не скользила по поверхности плиты, и как растирать угольный порошок. Я буквально вырвал у нее из рук коробку с углями, и Мэй, вздохнув, сказала, что она прогуляется по двору, и оставила меня. Я видел, как она посмотрела на часы, и опять догадался, что она что-то замыслила. Вот сейчас она сядет в машину и уедет.
«Пусть не думает, что меня это волнует», – подумал я и начал водить углем по бумаге, но на самом деле я прислушивался, как скрипнула дубовая дверь. Сердце забилось, как барабан, и дурнота подкатила к горлу. Я ждал, когда же услышу звук мотора. Прошла минута, другая. И тогда у меня в голове промелькнула мысль: быть может, она не обманывала меня? Больше всего на свете мне хотелось выскочить на церковный двор и убедиться, что она еще там, но гордость удерживала меня на месте. И я готов был скорее умереть, чем показать, как мне страшно остаться одному.
А руки продолжать водить углем по бумаге. И вдруг проявились ноги, затем туловище… Я смотрел и не верил своим глазам. Он все время был здесь, под бумагой. Я знал это. Но у меня было такое ощущение, словно это я сотворил его. Вот шлем и руки в перчатках, а вот и маленькая собачка с закрученным хвостом. И если прислушаться, то можно услышать сквозь столетия, как она лает.
