Далёкая песня дождя - Вячеслав Евгеньевич Ременчик
Лифт мучительно медленно, как будто устало, преодолел один этаж и мягко замер, когда на электронном табло красным огоньком вспыхнула цифра «6». Тяжелые створки с усилием раздвинулись, и через секунду наша разношерстная компания пополнилась еще одним попутчиком. Небольшого росточка, рыжеволосая худенькая девушка лет пятнадцати-шестнадцати заняла место у задней стены кабины, так что каждому из нас было нетрудно рассмотреть ее. Большие зеленые глаза под такими же, как волосы, длинными рыжими ресницами, чуть-чуть тронутое летним загаром, нежное, совсем еще детское, личико с легкой позолотой веснушек на носу и щеках. Гармонично дополняла портрет этого милого создания удивительно жизнерадостная улыбка на полных бледно-розовых губах.
Светлое в мелкий бирюзовый цветочек ситцевое платьице едва прикрывало загорелые колени. Белые с ремешками босоножки на низеньких еле заметных каблучках были со вкусом подобраны в цвет платья и небольшой кожаной сумочки, накинутой на открытое блестящее в полутьме плечико.
Девушка была интересна не только своим контрастирующим с окружающей средой образом (безусловно, она стала светлым видением в этом сером безрадостном море человеческих страстей), даже в полутемной кабине невозможно было не заметить большую спелую грушу в ее ладошке, которую она бережно держала на уровне глаз. Только что вымытый плод с крохотными, искрящимися под светом лампы, бусинками воды на нежной желтой коже с румяным округлым бочком был идеально симметричен. Если бы мне представился случай отобразить эту грушу в карандаше, то в итоге на листе бумаге возникло бы безупречно пропорциональное изображение. Крепкий чуть загнутый кверху хвостик придавал этому восхитительному фрукту законченный вид, он как будто увеличивал его в размерах, и словно привязанный невидимой нитью к потолку легонько приподнимал грушу над маленькой ладонью с длинными музыкальными пальчиками.
Но истинное восхищение вызывала не груша и даже не ее милая обладательница. Все без исключения временные обитатели лифта были очарованы (я читал это по их взглядам) именно девушкой, держащей в руке грушу, на эти две, несомненно красивые, составляющие нарисованного случайностью мимолетного этюда по отдельности можно было бы не обратить внимания. Боюсь, не хватит слов, чтобы выразить очарование этого момента. Гармония заключалась не только в тактильном контакте девушки с грушей, но и в их незримой, какой-то тонкой духовной, именно духовной, связи — совершенных творений природы — девушки и фрукта. Как она смотрела на плод! Сомневаюсь, что даже общепризнанный гений кисти смог бы безукоризненно, без погрешностей и изъянов запечатлеть этот взгляд на холсте.
Ее изумрудные глаза мельком, словно извиняясь, раз за разом озаряли попутчиков мимолетным блеском и снова возвращались своим нежным взором к груше. С таким искренним восторгом лицезреть самые банальные вещи способен только ребенок, поскольку младенческая душа еще не умеет относиться к окружающему быту исключительно потребительски, как к нему относится взрослый состоявшийся человек. К примеру, как бы я оценил эту волшебную грушу? Вот груша, она спелая или недозревшая, сладкая или кислая, мягкая или твердая, сочная или сухая и, наконец, самое примитивное — съедобная или негодная к употреблению. Во взгляде зеленоглазки даже намека не было на такой чудовищный примитив. Она глядела на этот идеальный плод, как на прекрасное Божье творение, по счастливой случайности оказавшееся в ее ладони. Так может смотреть на окружающий мир абсолютно безгрешный человек, безраздельно влюбленный в него и еще по неопытности не замечающий червоточинок на его теле.
Вероятно, грушей внучку угостила находящаяся здесь на лечении бабушка. Я был уверен в этом. Поэтому фрукт имел для нее особую ценность. Я даже живо представил тот момент, когда, прикованная тяжелой болезнью к больничной постели, старушка с улыбкой близкого и безгранично любящего человека протягивает девочке свежевымытый плод. А девчушка и не отказывается, как сделал бы на ее месте я, впрочем, как и любой взрослый. Она принимает этот чистосердечный дар, потому что осознает, насколько это важно сейчас для «прихворавшей» бабушки: не сунуть незаметно для окружающих в ладошку внученьке мелкую засаленную купюру, а одарить ее спелым летним фруктом, как будто не в больнице она вовсе, а в своем родном саду, и не с тумбочки взята эта груша, а осторожно сорвана с ветки прекрасного плодоносного дерева.
Лифт медленно покидал верхние этажи. Казалось, что время в его полутемной кабине с одиноким светильником под потолком остановилось, чтобы дать возможность каждому из нас, терзаемых проблемами взрослых, вечно занятых людей, насладиться этой лелеющей душу жизнеутверждающей картиной.
Наша счастливая попутчица то и дело прижимала грушу к пухлым, играющим молодой кровью, губам и элегантному веснушчатому носику, и легонько с завидным удовольствием вдыхала в себя ее свежесть. Казалось, еще мгновение — и ее белоснежные ровные зубки вонзятся в сочную мякоть спелого фрукта, а на алых губах янтарными капельками проявится благоухающий ароматом летнего сада сок. Но в моем присутствии это ожидаемое чудо так и не свершилось. И я мысленно поблагодарил ее за эту сдержанность. Я был признателен ей за то, что эта идеальная гармония не исчезла и осталась для всех ее случайных свидетелей неповторимым примером восторженного восприятия жизни, бескорыстной любви к ней, врожденного умения радоваться каждому, казалось бы, даже самому незначительному, жизненному эпизоду, своей искренностью превращать этот момент в вечность и вдыхать-вдыхать полными легкими и каждой клеточкой кожи неповторимый аромат счастья.
Лифт плавно опустился на грешную землю, и наша рыжеволосая попутчица легкокрылым воробушком выпорхнула из его кабины, одарив на прощание уже бывших попутчиков своей очаровательной улыбкой и добрыми искорками удивительных изумрудных глаз. Невероятно, но ощущение счастья и осознание радости жизни поселились в каждом из нас. Я читал это на лицах покидающих лифт пассажиров, улыбка и взгляд, наполненный верой, значились на лике каждого: красивой, но смертельно уставшей завотделением, мужественного, но озабоченного болезнью близкого человека «Брюсса Уиллиса», тяжелобольного, но не утратившего надежды старика.
Я даже не узнал себя в зеркале у лифта: на меня смотрел вполне еще молодой со счастливой улыбкой на устах мужчина. «Она обязательно выздоровеет», — уверенно подумал я про маму и еще шире растянул к ушам губы. Здесь все это, конечно, выглядело странным, и в глазах окружающих я больше походил на блаженного, чем временно осчастливленного человека. Но на этот
