Анна Берсенева - Глашенька
Глава 8
Хоть Глаша выросла в местности северной, но что такое настоящий холод, поняла только здесь, на Кольском.
Может, это и хорошо даже было: всю дорогу – сначала поездом до Питера, потом самолетом до Мурманска, оттуда автобусом до Регды – приходилось беспокоиться только о том, как бы добраться до места. Это требовало усилий, и меньше появлялось мыслей о всяких пугающих вещах – о том, например, что едет она наобум святых и вполне возможно, что уже на месте ей дадут от ворот поворот. Хоть начальство этой колонии, хоть… Кто она, чтобы ей разрешили свидание? И это ведь не во всякий день можно, наверное. Может, в месяц раз. Или даже раз в полгода.
Ненужные мысли все же одолевали ее и в дороге. Она даже позавидовала женщинам, которые предприняли подобную дорогу полтора века назад: на лошадях все внутренности вытрясешь, зато и мыслей лишних в голове не останется.
Перед отъездом Глаше все-таки пришлось заехать к маме: ее теплые вещи остались в квартире на Малой Дмитровке, а покупать на дорогу шубу было бы слишком расточительно. Глаша полагала, что у нее будут расходы поважнее.
Отъезд прошел более гладко, чем она ожидала: мама почти сразу поняла, что уговоры бесполезны, и собрала ее в зимнюю дорогу так споро и умело, словно занималась этим всю жизнь. Если бы не она, то Глаша оказалась бы в нелегком положении: ей все представлялось неважным, а потому она, наверное, отправилась бы в путь, в чем стояла.
В Питере и даже еще в Мурманске не имело особого значения, во что она одета, но вот в Регде Глаша по-настоящему оценила мамины хлопоты. Хоть в маминой шубе и в пуховом платке она и напоминала то ли матрешку, то ли неуклюжего ясельного ребенка, зато ветер не пробивал цигейковую броню и идти по улице было тяжело, но не холодно.
Впрочем, даже этого тяжеловесного тепла хватило ровно на полчаса. Регда способна была пронять кого угодно. И не только холодом и ветром.
Глаша шла по городу – ведь это город, не поселок? – и ей казалось, что она попала на съемки фильма-катастрофы.
Вдоль центральной улицы тянулись пятиэтажки без окон. Не без стекол, а вот именно без окон, словно после бомбежки; Глаша никогда такого не видела. Они стояли нежилыми серыми глыбами, но из некоторых выходили люди – из подъездов, как из пещер. Впрочем, людей было мало, а те, которые все же встречались, напоминали убийц. Спрашивать у кого-нибудь из них, как добраться до колонии, было страшновато. Хотя, может, у них-то и следовало об этом спрашивать: похоже, они знали туда дорогу.
Глашу догнала и обогнала женщина в длинном стеганом пальто на пуху. Походка у нее была твердая, не пьяная, и Глаша решила, что к ней можно обратиться с вопросом. Да и выбора особого не было: хоть полярная ночь еще не вошла в полную силу, но к часу дня уже сгущалась тьма и надо было что-то решать с ночлегом.
– Извините, вы не подскажете, где здесь гостиница? – спросила Глаша.
Женщина обернулась. На вид ей было лет сорок. Она хмуро взглянула на Глашу маленькими, глубоко посаженными глазами и, вместо того чтобы ответить, спросила:
– За что извиняешься?
– Ну… – Глаша не нашлась с объяснением.
– То-то, – довольно усмехнулась женщина. – Думаете, что вежливые, а на самом деле ерунду порете.
– А гостиница где? – напомнила Глаша.
Если человека раздражают попытки быть с ним вежливым, то и нечего эти попытки повторять.
– Надолго тебе? – спросила хмурая собеседница.
– Как получится.
– Деньги есть?
– На гостиницу хватит.
– Пойдем.
Поколебавшись, Глаша все же пошла за ней: трудно было ожидать, что следующий встречный окажется более приветливым.
В конце улицы женщина свернула налево, потом направо и вошла во двор очередной пятиэтажки, похожей на предыдущие, как близнец. У этой, правда, окна были целы.
В подъезде стоял уличный холод и пахло мочой, человеческой и кошачьей. Женщина поднялась на последний этаж, Глаша за ней.
– Вот тут можешь ночевать, – сказала она, отпирая дверь возле чердачной лестницы.
– Это гостиница? – удивилась Глаша.
– Не видишь? Квартира. Я тебе ее сдаю.
– Спасибо! – обрадовалась Глаша.
– Что не спросишь, за сколько? – усмехнулась хозяйка квартиры. – Деньги не считаны?
– Выбирать не из чего, – объяснила Глаша.
Похоже, объяснение показалось хозяйке резонным.
– Располагайся, – сказала она, включая свет в прихожей и в комнате. – Поаккуратней только.
Глаша вошла в квартиру. Странное это было жилье! Глаша не сразу и поняла, что оно ей напоминает, а поняв, удивилась: квартира являлась музеем. Ну точно! По стенам были развешаны фотографии в рамочках – в основном на них были запечатлены группы людей на фоне различных городских достопримечательностей. В углах стояли кованые сундуки, прялки, люльки и прочие этнографические предметы. На длинном столе были выставлены вещи, с которыми, видимо, были связаны какие-то личные события: расписная самодельная шкатулка из папье-маше, маска, напоминающая шаманскую, книга в кожаном переплете, тоже самодельном…
Книг – не в кожаных, а в мягких бумажных обложках – на этом столе вообще было разложено немало. Присмотрвшись, Глаша поняла, что это поэтические сборники советских времен.
– Чьи это стихи? – спросила она. – Можно посмотреть?
– Можно, – разрешила хозяйка. – Сестры моей старшей.
Глаша взяла одну книжечку, открыла на середине, пробежала глазами строчки. Стихи были примерно такие, как она и предполагала: довольно складные по рифмам и во всех смыслах предсказуемые. То стихотворение, на котором книга открылась, было посвящено любви к родным местам. Глаша перевернула страницу – следующее было о том же, только любовь к зеленеющим весенним просторам менялась на любовь к заснеженным просторам зимним. Ясно было, что поэтесса старалась писать так, чтобы было не хуже, чем у Есенина.
– Нравятся? – спросила хозяйка.
Ответить «нет» было бы неприлично и даже жестоко.
– Ваша сестра, наверное, искренний человек, – сказала Глаша. – Это по стихам понятно.
– Искренняя была, точно, – кивнула хозяйка. – Особенно когда выпьет.
– Была? – переспросила Глаша.
– Пять лет как умерла.
– От чего?
– Вино сгубило.
Глаша еще раз оглядела комнату. Только теперь она заметила, что ковер, висящий над диваном, является тканым портретом женщины.
– Это она? – спросила Глаша.
– Она. Алевтина. А меня Людой звать.
– Я Глафира. Глаша.
– Редкое имя. В Москве у вас так уже и не называют, наверно. Если только собаку. Алевтина известная была. Ковер этот ей специально в Туркмении выткали. Ее туда Союз писателей направлял, со стихами выступать. Стихи у нее душевные, люди плакали даже. Квартира эта ее. Я память по ней сохраняю.
