Барбара Вуд - Колыбельная для двоих
— Кортни заявила, что она в конце месяца переезжает. Джонас, меня она не слушает, поэтому поговорить с ней придется тебе.
— Хорошо, — сказал он, выходя из кабинета и закрывая за собой дверь, — где она?
— Боже правый, папа, мне восемнадцать! Многие девочки моего возраста учатся и работают! Значит, Брэду можно, а мне нет?
— Кортни, осталось всего три года, потом ты получишь диплом и сможешь устроиться на хорошую работу, на какую только пожелаешь. Кем ты будешь работать сейчас? Официанткой?
— А что в этом плохого? Сара работает официанткой, и ничего. Мы с ней разделим плату за квартиру и расходы на питание, в школу будем ездить на великах. Она живет недалеко от нее.
Джонас откинулся на мягкую спинку стула и стал наблюдать за мертвыми коричневыми листьями, которые, словно древние галеоны, скользили по поверхности бассейна. Это был весьма нехарактерный для октября вечер. Каждый год в это время в долине властвовал теплый ветер, который то яростно, то флегматично гнал опавшие листья и пустые скорлупки от грецких орехов. Однако сегодня этот некогда теплый ветерок был разбавлен необычно холодным воздухом, словно хотел предупредить о приближении суровой зимы.
— Я больше не могу, — продолжала Кортни, — вы с мамой заставляете меня возвращаться со свиданий к одиннадцати часам. Боже, папа, мне уже восемнадцать лет!
— Не нужно мне напоминать о том, сколько тебе лет. Я и так прекрасно помню.
Лицо Кортни посуровело, повзрослело на двадцать лет.
— А мне кажется, не помнишь. Я уже не ребенок, папа. Я хочу жить самостоятельно и сама заботиться о себе.
Джонас невольно сравнивал Кортни с Марией Анной Мак-Фарленд. Между девушками был всего год разницы, однако Кортни казалась такой взрослой, такой рассудительной по сравнению с Марией, которая по многим показателям была еще ребенком. Кортни унаследовала от матери такие черты характера, как самостоятельность, жизнестойкость, способность контролировать себя и противостоять любым трудностям. В такие моменты, как сейчас, когда Кортни отстаивала свою точку зрения, она была особенно похожа на Пенни. Слушая дочь, которая рассказывала ему о своих не лишенных прагматизма планах, Джонас изучал ее лицо. Ее голос, слова отошли на второй план, в то время как черты лица стали вдруг настолько четкими и ясными, что Джонасу показалось, что он смотрит на свою дочь впервые.
Он никогда раньше не замечал, как сильно Кортни похожа на мать. И схожесть эта заключалась не только в таком же длинном прямом носе с узкими ноздрями, в такой же тонкой полоске губ, таком же миндалевидном разрезе глаз и линии подбородка и скул — все это было Пенни. Кортни унаследовала ее мимику, привычку закрывать глаза, когда нужно было придать выразительность своим словам, прикусывать внутреннюю сторону правой щеки, когда нужно было подумать; губы двигались так же, как двигались губы Пенни, фигура Кортни была фигурой Пенни. И чем дольше Джонас смотрел на нее, словно впервые в жизни, тем больше его охватывало волнение и трепет.
Где-то на задворках своего сознания он услышал назойливый шепот: «Надень на нее свадебное платье и получишь девушку, на которой ты женился».
Он стал вглядываться в ее лицо еще пристальнее, ища что-нибудь свое; пытался разглядеть в чертах Пенни свои собственные черты. Боже, ему кажется или в Кортни действительно нет ничего от него? Увидит ли сторонний человек в ее лице что-нибудь от Джонаса Вэйда, или он увидит только лишь молодую Пенни?
«Они не потомки Примуса, — сказала Дороти Хендерсон, — они и есть Примус…»
— Папа?
На мгновение Джонасом завладели ужас и отвращение: «Моя собственная дочь, что, если она была результатом буйства организма, а не плодом любви? Бог мой, неужели отец Криспин был прав? Будет ли у нее душа?»
Через секунду это чувство исчезло, сменившись чувством вины и стыда. Джонас Вэйд бил себя кулаком в грудь, что все воспримут ребенка Марии Анны Мак-Фарленд как нормального обычного человека, и он же секунду назад смотрел на свою дочь как на бездушное существо.
«Лицемер», — пронеслось у него в голове.
— Папа?
Он прищурил глаза, стремясь сконцентрировать на ней свое внимание. Это происходило снова, уже в который раз за последнее время, Мари Анна Мак-Фарленд отвлекала его от других обязанностей. Пенни уже высказывала ему несколько раз свое недовольство, теперь невнимательность отца заметила и Кортни.
Похоже, терзаться угрызениями совести стало для него в последнее время привычным делом. Он испытывал чувство вины за статью, за то, что хотел нарушить врачебную этику, за то, что не уделял своей семье должного внимания. И тем не менее он не отказался от намеченного курса. Статья была почти готова, после того, как ребенок родится, когда он получит необходимые доказательства, он отнесет ее в журнал Американской медицинской ассоциации.
— Кортни, мы с мамой желаем тебе только добра. Мы считаем, что переезд плохо отразится на твоей учебе в школе.
Она раздраженно вздохнула и откинула голову назад (еще один жест Пенни).
— Знаешь, папа, учеба не ограничивается штудированием учебников! Жизни тоже нужно учиться. Вы оберегаете меня от всего, а я не хочу, чтобы меня оберегали. Вы должны меня отпустить.
Джонас не хотел ввязываться в спор, не сейчас, когда все его мысли были сосредоточены на деле Марии Анны Мак-Фарленд. Он знал, к чему приведет его упрямство: к тому же, к чему всегда приводили все его споры с Пенни, — к тупику. Кортни будет чувствовать себя несчастной, все домашние неловко, а она все равно в конечном счете переедет…
Джонас похлопал ее по руке.
— Хорошо, Кортни, давай попробуем. Получится, хорошо, нет — ты всегда сможешь вернуться домой.
— Спасибо, папочка! — Она подпрыгнула к нему и обхватила его шею руками, затем она рванулась в дом, зовя мать, и оставила Джонаса любоваться зыбью на поверхности бассейна, в котором плавали листья.
Отец Криспин смотрел на мир сквозь свое отражение в окне. Он заставлял себя наблюдать за буйствующим на улице октябрьским ветром, срывающим с деревьев листву и переворачивающим баки с мусором, лишь бы не видеть отражение своего лица в стекле. В этом году осень пришла неожиданно рано. Обычно осень в Южной Калифорнии была мягкой и теплой, но только не эта. Эта отличалась безумствующей непогодой, унылым пейзажем. Мрачная картина навеяла отцу Криспину мысль о предстоящей зиме — холодной и ненастной.
— Лайонел… — раздалось позади него.
Отец Криспин отвернулся от окна.
— Простите, Ваше Преосвященство.
Мужчина, сидевший в парчовом кресле, водрузив ноги на пуфик, внимательно смотрел на своего гостя.
