Наталья Миронова - Случай Растиньяка
Как и все пьяницы, любовник он был никудышный. Их редкие соития не доставляли Кате ни малейшего удовольствия, но она жалела его и терпела. Иногда Борис закатывал дикие скандалы, потом приползал на коленях со слезами. Катя прощала. Однажды, опасаясь, что она его не простит, он подарил ей свою картину. Для Бориса эта картина была, пожалуй, скромных размеров, и в ней господствовало редкое для него жизнерадостное настроение.
Катя приняла подарок. Борис никогда никому ничего не дарил, а тут вдруг… Но зная нрав мужа, она отвезла картину к родителям. Догадывался ли Алик, что у нее кто-то есть? Катя не задавалась этим вопросом, ей было все равно. Сам Алик ничего такого не говорил, ни о чем не спрашивал. Но встречи с необузданным художником, как ни были редки, все больше становились Кате в тягость. Надоели его грубость, невольная, бессознательная жестокость.
Борис не понимал никаких обязательств, слова «работа», «сын» были для него пустым звуком. Он жил в своем мире, стремился к признанию, но, будучи худшим врагом самому себе, делал все возможное, чтобы оттолкнуть почитателей. В артистической тусовке его картины считались слишком «хардкор» [11]. Они и вправду производили гнетущее впечатление. Более светлые кое-кто хотел бы купить, но Борис, как всегда, требовал все или ничего.
Постепенно Катя начала от него отдаляться, приезжала в мастерскую все реже. Когда Борис звонил, отговаривалась занятостью. Потом страшно винила себя. В ретроспективе ей казалось, что все можно было предвидеть, исправить, предотвратить…
Их тяжелая, безрадостная связь длилась всего около полугода, они уже совсем вроде бы перестали видеться, но окончательного разрыва, какого-то финального объяснения не было, еще сохранялась, казалось ей, возможность съездить на опостылевшую Верхнюю Масловку…
В одной книге она прочитала, как американский писатель Трумэн Капоте, тоже крепко злоупотреблявший бутылкой, однажды до того напился во время авиарейса, что его пришлось «слить из самолета». Вот и Борис Татарников в своем пьянстве постепенно достиг жидкого состояния. А когда достиг, выплеснул себя в окно. В то самое окно с выломанным запором, которое он один умел открывать грубой силой.
Катя узнала о случившемся из новостей по телевизору. Ей никто ничего не сказал: никто ведь не знал, что она имеет какое-то отношение к самоубийце. Она поехала на Масловку. Дверь мастерской была опечатана. Тогда Катя пошла в домоуправление. Там ей дали телефон хозяина мастерской, уехавшего в Италию, на виллу Абамелек. Он просил звонить в экстренных случаях, но у домоуправления денег не нашлось на международный звонок, а не самая богатая в мире Катя Лобанова позвонила.
– Вот черт, как некстати, – подосадовал хозяин мастерской, художник академического направления. – Ну никак я не могу сейчас приехать. Думаете, вилла в нашем распоряжении? Да у нас тут закуток, люди годами ждут такой возможности. Вот что: я вам дам телефон поверенного, у него генералка, не сочтите за труд, созвонитесь с ним, а? Я вам буду по гроб обязан.
Онемевшая Катя записала телефон поверенного и позвонила. Тот приехал с генеральной доверенностью и мастерскую вскрыл. Тем временем милиция, установив личность покойного по паспорту и военному билету, нашла под Смоленском его родственников.
Катя бегала, хлопотала, устраивала гражданскую панихиду, заказывала гроб и кремацию, она и оглянуться не успела, как в мастерской появились три тетки – мать и две сестры. Казалось, все они одного возраста и вообще тройняшки. Все в платочках, все со скорбными ликами и неодобрительно поджатыми губами. Действуя с крестьянской жадностью, они мигом продали все картины разом. Содействие им оказал тот самый поверенный хозяина мастерской.
– Вы могли бы поговорить со мной, – попрекнула его Катя.
– Ну, извините, я спешил, а тут так кстати пришлось… К тому же они – прямые наследницы.
– Я не претендую на их наследство, – сухо обронила Катя, – я знаю хорошего покупателя…
– Покупателя я сам нашел.
– Комиссию получили, – догадалась Катя.
Он в ответ лишь развел руками и нахально улыбнулся: ну что ж, мол, поделаешь, ну вот такой я сукин сын!
Этери мечтала приобрести хоть что-нибудь из картин Татарникова, но оборотистые смоленские тетки продали через поверенного всю коллекцию разом богатому банку. В мастерской оставались Катины карандашные наброски – она не раз рисовала Бориса за работой, – они и это прихватили. Выразили неодобрение, что их сына и брата кремировали, – не по-христиански, дескать! – не забрали урну с прахом, не возместили расходов и укатили к себе под Смоленск с деньгами.
У Кати осталась на память одна подаренная ей картина Татарникова. Она не стала упоминать об этом родственницам, а то могли бы и эту отнять, хотя Борис на обороте оставил ей размашистую дарственную надпись.
После смерти он догнал свою славу. В отличие от смоленских теток, банк действовал осмотрительно и не спеша. Кое-что из картин оставил себе, кое-что постепенно и осторожно продал за громадные деньги: смоленским теткам такие не снились. Многие картины попали за границу, в том числе и в США. У американцев появилась возможность сравнить «красного Поллока» и «красного Ротко» с оригиналами. Впрочем, все это было уже много позже, а тогда, четыре года назад, Катя и Этери захоронили прах в колумбарии на Донском кладбище.
* * *Катя взглянула на Германа с улыбкой, и в этой улыбке ему почудился вызов. Ну давай, большой парень, как будто говорила она. Посмотрим, на что ты годишься.
Глава 12
Они одновременно шагнули навстречу друг другу. Обнялись. Все получилось так естественно, текуче, плавно, будто и не было между ними никаких преград, будто и не повстречались они лишь этим утром. Не сговариваясь, не размыкая объятий, двинулись в спальню.
Обстановку спальни Герман разглядел смутно. Здесь тоже висели картины, но ему было не до того. Он смотрел не отрываясь на женщину. Смотрел, даже когда их лица сблизились, губы слились, когда все расплылось перед глазами.
Поцелуй был сладок, но Герман отстранился: ему хотелось смотреть на нее. Он начал расстегивать мелкие пуговички джинсовой рубашки. Оказалось, что это кнопки. Отлично, процесс упрощается. Ну, ну, ну… Вот они, вот они, вот они – эти гордые паруса! Одно дело – любоваться ими издалека, и совсем другое – взять их в руки, оживить, заставить двигаться!
Катя отметила, что у него красивые руки. Ей вспомнилось, как однажды, давно уже, она смотрела телефильм с актером, считавшимся неотразимым красавцем. Лицо у него и вправду было красивое, особенно глаза. Но вот руки… В любовной сцене герой обхватывал ладонями лицо героини. Для Кати вся любовь кончилась бы на этом самом месте. У актера были толстые пальцы, и кожи на них было как-то уж слишком много, она шла складками, словно на морде у шарпея.
