Маргарет Мадзантини - Не уходи

Наконец такси выныривает из уличного движения, в колонне прочих машин медленно продвигается к нам. Я кручу головой и глазами ищу взгляд Эльзы, она стоит рядом, но на что-то засмотрелась.

— Вот оно, — говорю я.

И замираю. Потом чуть возвращаюсь обратно, в то место между мною и потоком машин, где мой взгляд, блуждающий вдоль улицы, притуплённый этим непрестанным потопом, что-то засек — какая-то знакомая тень на долю секунды очутилась в моем поле зрения. Фактически я ничего не видел, это был просто некий ореол в воде. Но уверенность у меня возникла мгновенно. Что-то екнуло в животе, клещами схватило горло. Италия там, она стоит под дождем, не двигается и смотрит на нас. Возможно, она видела, как мы вышли из магазина… Мы в это время смеялись — этот нелепый шарик, эта чрезвычайно экспансивная кассирша… «Ишь, шлюшка похотливая, — шепнула Эльза мне на ухо, — она решила, раз у меня живот, значит, меня уже и в отставку можно…» Я тогда засмеялся, поскользнулся на тротуаре, чуть не упал. Эльза хотела поддержать меня, потеряла равновесие, и мы чуть не грохнулись вместе. Смех разобрал нас окончательно, мы выглядели комичной и счастливой парой, а дождь при этом так и лил, так и лил… Италия смотрит на Эльзу, стоящую рядом со мной. Эльзин живот торчит из пальто. У меня в руке все тот же красный шарик, я опускаю его вниз, я его начинаю стесняться, и в это же время я пытаюсь заслонить Эльзу своим телом. Я защищаю ее от этих глаз, что смотрят на нас с расстояния всего в несколько метров. Я не вижу, какое у Италии выражение лица: свет одной из витрин ударяет ей в спину, лицо ушло в тень. У нее больше нет желтых волос, но я знаю, что это она, знаю, что она нас видела. Не знаю я только одного — где я. Вокруг одни тени да еще электрические вспышки, гуляющие по моему лицу. Мы здесь с нею одни, кроме нас здесь есть только шум дождя. Ей некуда укрыться, она не шевелится, она закоченела, ее шерстяной жакетик промок насквозь, на ногах нет чулок. Я поднимаю руку, струйка воды, стекающая с парусинового тента, начинает литься в рукав моего плаща. Я прошу Италию подождать меня, я беззвучно говорю ей: ты только не двигайся, ради бога, не двигайся…

Такси остановилось рядом с нами, Эльза забирается в него, прикрывая голову сложенным зонтиком. Я вижу ее спину, ее пальто, двигающееся в глубь сиденья. Вновь смотрю на Италию — она уходит. Я слежу, как она пересекает улицу, пробирается между еле-еле плетущимися машинами. Потом наклоняюсь над проемом все еще распахнутой дверцы такси. Эльза не понимает, почему я мешкаю.

— Увидимся дома.

— А в чем дело? Ты не поедешь?

— Я забыл у них кредитную карточку.

— Я тебя подожду.

Машины начинают сигналить, такси остановило движение.

— Нет, нет, ты поезжай, я пройдусь пешком.

— Ты хоть зонтик у меня возьми.

Такси удаляется, через заднее стекло я вижу лицо Эльзы, она смотрит на меня. Я перебегаю через улицу, у меня в одной руке остался пластиковый мешочек с какими-то детскими вещицами, в другой — шарик, подаренный кассиршей, и Эльзин зонтик, который я так и не открыл, — у меня нет ни малейшего желания защищаться от дождя. Оглядываю противоположный тротуар, смотрю влево, смотрю вправо — Италии нет. Забегаю в бар, полный народа, там все толпятся возле стойки и ждут, пока кончится ливень. Пахнет мокрыми опилками и кетчупом, Италии нет. Теперь я не знаю, где ее искать; но бегу вперед, заворачиваю в первую же подвернувшуюся улицу, она тут же заканчивается, зато открывается какая-то боковая улочка, узенькая и темная; дождь молотит по ней уже в одиночестве, людей там нет, но Италию я вижу. Она сидит на ступеньках у какой-то парадной, спиной опираясь на дверь. Она не слышит моего приближения, потому что шум дождя скрадывает мои шаги. Она меня не видит, потому что сидит уронив голову в ладони. Я смотрю на линию ее затылка. Ее соломенных волос как не бывало, теперь волосы у нее короткие, темные, прилизанные, похожие на поблескивающий чулок. Я кладу руку на ее милую маленькую голову, на эти мокрые волосы. Она вздрагивает, ее шея, ее спина содрогаются, словно от удара хлыста. Она не ждала моего появления. Лицо ее — мокрая маска, губы тесно сжаты, а зубы выбивают дробь. Я слушаю этот стук обезумевших ее зубов, который Италия не может унять. Я стою перед нею совсем близко. Мокрый плащ оттягивает мои плечи, вода просачивается между рубашкой и разгоряченным телом, течет по шее. Мне пришлось бежать, я дышу, открыв рот; дождевые капли текут по моему лицу, в руке у меня красный шарик на беленькой пластиковой трубочке. Все тот же жакетик, как ни в чем не бывало, облегает ее промокшее тело; белые ноги чуть расставлены, упираются в ступеньки; короткие, только до щиколоток, сапожки лоснятся от воды. Это такая мука — найти ее, и это так прекрасно. Она почему-то выглядит моложе, она похожа на захворавшую маленькую девочку, она похожа на святую. Вода смыла ее черты, остаются одни только глаза. Две светящиеся лужицы глядят на меня, а в это время черная тушь ползет по щекам, словно мокрая сажа. У нее есть только эти кости, только эти глаза. Это она, это мой милый потерявшийся барбос, он, слава богу, нашелся.

— Италия…

Ее имя прогрохотало по этой узенькой, темной улочке. Она подносит руки к ушам, качает головой, она не хочет слышать меня, не хочет слышать своего имени. Я встаю на колени, беру ее за руки. Она вздрагивает, пытается оттолкнуть меня ногой.

— Иди прочь… — говорит она сквозь зубы, которые продолжают стучать. — Иди прочь… Прочь…

— Нет, нет, я никуда не уйду!

Теперь я и сам стал собакой, я кладу ей на колени морду. От ее отсыревшей одежды исходит явственный запах. Вода пробудила к жизни все старые запахи, поселившиеся в непрочных волокнах этой шерстяной кацавейки. Это запах потного зверя, это запах родов. Я и вправду превращаюсь в блудного ее сына, я дрожу, стоя на коленях на каменных ступеньках крыльца под ливнем. Руками я обхватываю ее худенькие бедра.

— Я не мог тебе этого сказать, я никак не мог…

Она сделала движение, чтобы уклониться от моих рук, она тяжело дышит, но меня уже не гонит.

Я поднимаюсь, ловлю ее взгляд. Одна ее ладонь приближается к моему лицу и гладит его. И когда эта рука, такая же холодная, как и камень, на котором она лежала, касается моей щеки, я понимаю, что я ее люблю. Я люблю ее, дочка, и так сильно я никогда никого не любил. Я люблю ее безысходно — как нищий, как волк, как крапивный побег, как трещина в стекле. Я люблю ее, потому что только ее я и люблю, мне милы все ее угловатости, мне мил исходящий от нее запах бедности. И мне хочется заорать всей этой воде: ей не удастся утащить меня прочь ни одним из этих ручьев, бегущих вдоль пустынной мостовой.