Юлия Комольцева - Дежа вю
– И больше не звони мне.
– И не буду!
Подбоченясь, она ждала, пока он догадается уйти с дороги. Морозов как ни в чем не бывало насвистывал, прислонившись к двери.
– Ну и дурак! – восхитилась Тина.
– Я тебя люблю, – подтверждая диагноз, сказал он.
И обнял ее.
– Не говори глупостей, – устало проговорила она, – я не шестнадцатилетняя девочка, не нужно красивых слов, чтобы затащить меня в койку.
– Ох, ну какая же ты дура, – сокрушенно выдохнул он, прижав ее поплотней, – ну какая дура!
А потом он еще что-то говорил, в чем-то пытался убедить, – себя ли, ее? Она не слушала, окунувшись в его тепло, в его запах, позабыв значения слов, потому что его руки сказали ей все, что она хотела узнать.
И все, что узнать боялась.
ГЛАВА 38
Сибирское лето – оно как брызги шампанского. Ударяет в голову моментально, но все вокруг остается четким и свежим. Причудливый узор кружевной листвы, густой, нескончаемый аромат яблонь, сочность земли и перина облаков, где уютно дремлет розовощекий, круглолицый малыш по имени солнце.
Знойно без изнурительной духоты. Ярко без ослепительной немощи. Каждый штрих, каждый лепесток можно разглядеть, каждый луч почувствовать, не боясь ожогов.
Вот и закат…
– Любуешься?
Тина вздрогнула, выпустив из пальцев штору.
– Морозов, что ты вечно подкрадываешься?
– Брось, я же топаю, как медведь. Ты просто задумалась, – он подмигнул, – надеюсь, обо мне?
– О ком же еще, – вздохнула она, – Олег, может быть, ты все-таки переедешь?
А что ему оставалось? Переедет, никуда не денется. Не может же он позволить ей каждую неделю летать сюда, за тысячи километров!
Он сбежал в Бердск, впервые услышав от нее «я так не могу больше», сбежал, не увидев другого выхода. Быть может, потому что его и не было. Они не могли остановиться, не могли! И тогда он решил, что их спасет расстояние.
Ведь это так просто, так правильно – разжать руки и выпустить ее, измученную битвой с самой собой. Выкинуть вон ключи от потайной комнаты, в которой никогда – никогда! – нельзя поднять шторы или зажечь свет. Только сидеть вдвоем в сумерках.
Они угнетали, эти прекрасные, немыслимые, бесконечные сумерки.
И он уехал, чтобы дать ей возможность очнуться на рассвете. Он знал, что ей не захочется просыпаться, и его утро тоже не станет солнечным, но все равно придет день – ненужный, одинокий, бесцветный день. Он уехал. Чтобы спустя несколько часов открыть ей дверь своего дома.
– Нет, Морозов, – сказала она тогда, – нет, я и так не могу!
Замкнутый круг. Банальный, порочный, безжалостный, – и ни капли сожаления, что они снова оказались там, внутри него.
Только счастье.
И щепотка горечи.
Наверное, счастье – одно из блюд, вкус которых без этой щепотки не распробовать.
Она стала перелетной птицей. Он занялся продажей дома, чтобы насовсем перебраться в Москву.
– Долго еще, Олег?
– Я думаю, к июлю все закончу. Митька нашел мне квартиру на ВДНХ…
Она рассмеялась и прижалась к нему. Квартира на ВДНХ – это, конечно, прекрасно. А вот если бы… Если бы у них был свой дом, свой собственный, где можно зажечь свет и распахнуть настежь окна?
Он старался не думать об этом. Она думала. Потому что все зависело от нее, вот в чем дело. Значит, ей опять нужно быть сильной, а она не хотела! Она не железная, правда! Она не может все время решать за всех!
И все-таки приходилось думать.
Мужу она причинит боль, матери она принесет разочарование, детей она заставит страдать. У нее нет на это прав, у нее нет на это сил, а он – что же он, не видит, что ли?!
Он видел. И знал, что его ждет. Они будут встречаться, когда выпадет возможность. Скрежеща зубами от бешенства и тоски, он станет ждать ее в квартирке на ВДНХ. Давясь враньем, она станет выбираться из дома или с работы.
Обычная история.
Вон трепыхается на ветру бирка – «любовники».
– Ты закончил? – Тина подняла голову.
Олег писал новый роман, каждый новый кусок которого она с жадностью проглатывала. Словно пыталась найти невысказанную вслух надежду.
А еще они ссорились. И орали друг на друга: «Переключи эту дребедень!», «Зачем ты снова покрошила зелень, я не козел, чтобы щипать травку!», «Не разбрасывай повсюду свои носки!»
Иногда сцеплялись не на жизнь, а на смерть, увлекшись случайным спором о методах воспитания детей.
– Ребенка вообще не нужно воспитывать! – кричала Тина. – Ему нужна только любовь, понимаешь, только любовь! И свобода действий, потому что он такой же человек, как мы!
– Значит, пусть переходит дорогу на красный свет?! – возмущался Морозов. – Значит, пусть играет со спичками и ест руками?!
– О! Да что ж ты такой тупой! Правила – это правила, это как десять заповедей!
– Стало быть, кое-что ребенку нужно объяснять? Кое-чему учить? Кое-что запрещать?!
Терпение иссякало. Они расходились по разным углам, потом летели навстречу друг другу, обещая, что «больше никогда!»
До следующего раза.
Забывшись в пылу спора, они переходили на личности, и темпераментно размахивали руками, и негодующе раздували ноздри.
В этом они были похожи.
Иногда они делали интересные открытия.
Оказалось, что летом она не носит юбок, а предпочитает широченные брюки, размашистые футболки и туфли без каблуков. В таком наряде ее можно было принять за подростка. Волосы она закалывала повыше, но все равно ныла, что жарко, а Олег все равно уговаривал их распустить, «потому что красиво!» Готовить она не любила, во всяком случае, говорила, что не любит, но время от времени у него под носом – чуть ли не на клавиатуре! – возникала тарелка с борщом или жареной картошкой. Когда им хотелось изысков, они заказывали такси в Новосибирск и шлялись по ресторанам.
В ресторанах ее иногда приглашали танцевать. Она смотрела на него сквозь ресницы, поддразнивая, и каждый раз отказывалась. Олег вздыхал с облегчением, но потом некоторое время косился недоверчиво. Когда она уставала или была расстроена, он разгадывал легкие слезы в глазах, где пропадал медовый свет и только влажная листва дрожала вокруг зрачков. Иногда она отталкивала его руки, капризно вертела головой, даже требовала, чтобы он «оставил ее одну». Упиться страданием, вот зачем. Случалось, он соглашался, и маялся потом в соседней комнате от неопределенности и дурацких женских причуд.
Когда она читала, каждая фраза отражалась в ее лице и он забавлялся, угадывая сто раз из ста, что она держит в руках.
Когда он писал, лицо его теряло сосредоточенность линий и выглядело расслабленным, невнятным, как у ребенка. Она видела изредка то же выражение, ловя его взгляд на себе. Когда он думал, что смотрит на нее незаметно.
