Эйлет Уолдман - Любовь и прочие обстоятельства
— Прости, — почти шепчу я.
Он открывает глаза.
— Я больше не могу…
— Прости, что я сорвалась. Просто это меня расстроило… Картонные звезды. Нерожденные младенцы с именами. Всё.
— Эмилия, смерть Изабель не дает тебе права говорить и делать что вздумается и причинять боль всем подряд.
— Знаю.
— Нет, не знаешь.
Я стою в ногах кровати, держась за спинку. Крепко цепляюсь за нее, потому что не могу сейчас уцепиться за Джека. Он не позволит мне подойти. Этот добрый человек был настолько терпелив, что просто удивительно. Он настоящий джентльмен. Моя интуиция — предвидение, предчувствие того, что связано с Джеком, — меня подводит. Я совершенно не готова к его гневу, к тому, что он хотел сказать в эти месяцы сочувственного молчания.
— Я был таким идиотом, — горестно вздыхает Джек. — Внушил себе, будто я — твоя самая большая любовь…
Эти слова, насыщенные иронией, звучат банально и фальшиво.
— Ты и есть моя самая большая любовь. — Я пытаюсь придать своим чувствам должную торжественность, но отчего-то получается столь же фальшиво.
— Ты хоть понимаешь, почему ты меня полюбила? — спрашивает он. Его лицо раскраснелось, на нем отчетливо видна голубоватая щетина.
— Что ты хочешь сказать? Ты — мой башерт. Я полюбила тебя, как только увидела.
— Прекрати! — рявкает Джек.
Голова у меня дергается, плечи сжимаются. Наверное, так чувствуют себя сухие веточки в парке, когда ломаются у меня под ногой.
— Прекрати нести чушь. Я всего лишь прошу, чтобы ты начала мыслить здраво. Единственный раз в жизни. Попытайся, Эмилия, хорошо?
— Да, — шепчу я.
— Ты всегда была папиной дочкой, правда?
Я не отвечаю, потому что вопрос, разумеется, риторический. Впрочем, Джек желает услышать ответ.
— Да? — уточняет он.
— Да.
— Ты стала юристом, как он.
— Да.
— Ты любишь парк, потому что он его любит.
— Да.
— А потом, когда он бросил твою мать и разрушил семью, ты решила доказать, что похожа на него?
Я пячусь к маленькому креслу в углу. Я не сажусь — только касаюсь его икрами.
— Отвечай, — требует Джек. Он свешивает ноги с кровати и садится на край.
— Это перекрестный допрос?
— Нет.
— Да. Ты задаешь мне наводящие вопросы. Как будто я свидетель противной стороны.
— Ты увиливаешь. Не хочешь видеть правду. Твой отец изменил матери, и в ответ ты завязала роман с женатым мужчиной. Ты решила доказать, что ты такая же дурная, как он.
— Неправда. — Я тяжело дышу, челюсти плотно сжаты и болят.
— Ты всю свою жизнь пыталась доказать, что похожа на отца. Что ты не такая тряпка, как твоя мать. Когда он изменил ей, ты решила с ним сравняться.
— Нет.
— Ты ведешь себя так, будто ты — жертва. Словно в тот день, когда твой отец переспал со стриптизершей, он изменил не твоей матери, а тебе. Ты ревнуешь.
— Нет!
— Подумай.
Я задумываюсь и понимаю, что, конечно, Джек прав. Я злюсь на отца. Злилась на него с тех пор, как мать рассказала об измене. Злилась не потому, что он изменил ей, а потому, что он изменил мне. Выказав себя недостойным, низким человеком, отец швырнул мне в лицо отвратительную правду о своей похотливости, навсегда омрачив невинную романтику наших отношений. Я больше никогда не смогу рядом с ним гулять по парку, не смогу наслаждаться пикником под старыми дубами, сидеть в ресторане и улыбаться за бокалом вина, держать его за руки, потому что, в отличие от других, я знаю, что он делал своими руками. Я прекрасно представляю, как он совал их между бедер девушки десятью годами младше, чем я. Наверное, в отношениях отца и дочери всегда есть немного романтики. Сознательное умолчание обо всем, что несет хотя бы легчайший оттенок сексуальности, — вот что ограждает обоих. Теперь мы перешагнули черту, и невинная близость оказалась для нас под запретом. Отец лишил меня такой возможности, когда принялся засовывать банкноты в трусики стриптизерши. А мама — когда рассказала об этом.
Я сворачиваюсь в мягком кресле, которое Джек купил для меня и притащил домой сам, потому что оно не влезало в такси, но так мне понравилось, что я не желала ждать доставки пять дней. Я погружаюсь в подушки и стискиваю трясущиеся пальцы на подлокотниках, обитых потертой тканью.
— Это неправда, — лгу я, когда наконец обретаю голос.
— Правда. Посмотри, кого ты выбрала в мужья. — Джек горько смеется. — Ты выбрала маленького нью-йоркского еврея-юриста. Господи, да я просто копия твоего отца, только моложе. Старина Вульф.
— Нет-нет, ты совсем не похож на него.
— В том-то и проблема, да? Я недостаточно на него похож? Может, ты была бы счастливее, если бы я сейчас трахался с какой-нибудь стриптизершей в Нью-Джерси?
— Как ты можешь такое говорить? Ты с ума сошел?
— Это я с ума сошел? А как насчет тебя, Эмилия?
Он вдруг встает и начинает ходить взад-вперед, проводя руками по волосам.
— Поверить не могу, что так обошелся со своим сыном, — говорит Джек. — Поверить не могу, что я разрушил жизнь Уильяма ради вот этого… Ради этого! — Он резко останавливается в середине комнаты и делает широкий жест, с отвращением обводя спальню. — Я отдал тебе своего сына. И ничего не получил взамен!
— Как ты можешь так говорить? — Я встаю. Теперь я зла ничуть не меньше Джека. — Что значит «отдал»? Какого черта? Что это еще за прозрение по Фрейду? У каждого человека, мать твою, есть критерии, по которым он выбирает себе пару! Тебе, например, нравятся женщины с большими задницами — по-твоему, это нормально? Ты когда-нибудь обращал внимание на размер задницы у твоей матери? Нельзя отрицать силу чувств, даже если тебе кажется, что ты раскрыл их психологические причины!
— Я заставил Уильяма жить с человеком, который его не ценит. Я заставил его жить с человеком, который его не любит. — Он понижает голос, чтобы мальчик не слышал, но лицо у Джека краснее свеклы.
— Ты понятия не имеешь о моих чувствах к Уильяму! Ты не знаешь!
— Ну так скажи. Скажи, если любишь его.
— Это глупо, Джек. Если я признаюсь в любви по твоему приказу, это ничего не будет значить.
— Скажи! Скажи, что любишь его.
— Да пошел ты!.. Не стану. Я не стану говорить это только потому, что ты приказал.
Он отворачивается. Рядом с дверью стоит маленькая металлическая корзинка для мусора, на ней нарисована танцовщица в красной пышной юбочке. Джек пинает корзинку, и она ударяется об стену. Он бьет ее снова и снова, так что она мнется и его ступня застревает внутри. Джек высвобождает ногу и тяжело садится на пол, закрыв лицо руками. Его плечи дрожат.
