Аньес Ледиг - Уходи с ним
Сколько раз я садилась в поезд на вокзале Монпарнас, чтобы поехать к нему в Брест. Теперь ты понимаешь, откуда взялось мое пристрастие к торту „Париж-Брест“. Этот десерт был для меня настоящим символом. Он напоминал о билетах на поезд, сулящих мне глоток кислорода, столь необходимый, чтобы переносить Альфреда – под носом у которого я смаковала мой торт, думая о Пьере. О Пьере, который всегда ждал меня на перроне с цветами и шоколадными конфетами.
Однажды мы встретились в Эльзасе – опять по работе. Вот там я его и отвела на крышу кафедрального собора. Он сказал мне то, чего я никогда не забуду. Такое прекрасное объяснение в любви, что я чуть не умерла из-за невозможности на него ответить. Но Альфред сжимал тиски, он подал просьбу о постоянном назначении в Париж. Мне становилось сложно заполучить хоть несколько часов свободы. И вот, мало-помалу, мне пришлось прекратить поездки в Брест, мы перестали друг другу писать, потому что муж проверял даже мою почту. Все это отчасти было моей собственной дорогой на Мэдисон[41].
А потом, однажды, я получила письмо от его сестры, которой он доверился. Она тоже жила в Бресте. Сестра извещала меня, что и он в свой черед бросился с моста, потому что потерял вкус к жизни с тех пор, как я перестала быть ее частью. Я на неделю заперлась в ванной комнате, отказываясь от еды. Мне тоже хотелось умереть. Но у меня были дети. И я вышла из своего убежища, чтобы, не говоря ни слова, выносить тиранию мерзкого мужа, – я, окончательно потерявшая своего целомудренного возлюбленного.
Сейчас я могу сказать, мне плевать, я ничем не рискую, зато почувствую себя свободной. Когда у Альфреда случился инфаркт, все произошло не совсем так, как решили рассказать тебе. Я была там, стояла рядом, видела, как он хватает ртом воздух, синеет, протягивает ко мне руку, глядя умоляющими глазами. Я могла немедленно позвать на помощь, сделать массаж груди, может, он был бы еще жив. Но я задумалась. Если я его спасу, я окончательно погублю себя. И чем больше я думала, тем отчетливее понимала, что его смерть спасет меня. Я смотрела, как он задыхается, и когда окончательно уверилась, что он не выкарабкается, позвала на помощь. Мне не стыдно за то, что я сделала, это была законная самозащита. Он всю жизнь угрожал мне. Если уж мне и должно быть за что-то стыдно, так за то, что мне не хватило мужества уйти, за то, что трусливо согласилась на такую жизнь. И за то, что послужила именно таким примером своим детям, дочери, которая, возможно, и в тебя заложила схожую модель. Она не реагировала на то, что творил с тобой Лоран, потому что считала это нормальным.
После я много работала с одним человеком, который помог мне обдумать мою жизнь, то, что произошло, то, что следовало сделать, чтобы не стать жертвой подобных обстоятельств. Постоянно всплывало одно слово: уважение. Она говорила мне, что, принимая в жизни любые решения, нужно исходить из уважения к себе, и когда это уважение оказывается под ударом, мы должны сделать все возможное, чтобы его сохранить.
Сколько женщин и сегодня живут, не уважая себя, допуская, чтобы их ни в грош не ставили их сожители или начальники – ежедневно, дома и на работе. Сколько женщин стараются изо всех сил, из кожи вон лезут, чтобы понравиться мужу, который однажды их покорил, но забыл, что „однажды“ не означает „навсегда“, и то, что он считает своей неотъемлемой собственностью, может быть полностью пересмотрено, если только эти женщины потребуют уважения к себе. Но они боятся быть брошенными, остаться одинокими, потому что для большинства одиночество невыносимо. Одиночество – это пустота, это смерть. Сколько женщин пластаются морскими звездами в постели, потому что считают, что супружеский долг – это обязательство перед мужчиной, если тому приспичит удовлетворить естественную надобность, даже если сами не испытывают никакого желания, потому что месье грубо с ними разговаривает или забывает сказать, что они для него важны. Они раздвигают ноги ради покоя. Они думают, что делают как лучше, но далеки, очень далеки от уважения к себе.
Бывают и мужчины, которые проходят через такое же унижение. Их намного меньше, потому что человеческая природа так устроена, что чаще самец доминирует над самкой, а исключения лишь подтверждают правило, но все же такие есть, и их жаль не меньше. Хотя они реже прикидываются морской звездой. Уже кое-что.
Я пыталась открыть тебе глаза, но ничего нельзя было сделать. Ты была неспособна услышать. Тебя закрутил вихрь. Можно протянуть руку и помочь другому выбраться, если он так решил, но нельзя заставить его решиться, особенно при шквальном ветре. Мне было очень тяжело смотреть, как тебя несет в бездну, и чувствовать, что я не способна тебя удержать. А потом – Селестина. Твоя борьба, чтобы обрести ее, и несчастный случай, из-за которого ты ее потеряла. И твой уход. Я испытывала и грусть, и облегчение. Грусть от того, что эта крошка ушла в лимб[42], и облегчение оттого, что ушла ты. Ничто не бывает случайно, и я надеюсь, что в один прекрасный день ты увидишь во всем этом смысл. Хотя я знаю, как это трудно.
А потом появился Ромео с твоим письмом, вопросами и яростным желанием отыскать тебя. И в тот момент я осознала, что вот он, ангел из твоей песни… У него к тебе искреннее чувство. У меня камень с души свалился. Я поняла, что теперь могу уйти, что оставляю тебя под надежной защитой, потому что в его глазах была решимость. Он больше не выпустит твою руку.
Некоторое время назад мы с Жаном приняли решение уйти, но мне нужна была уверенность, что я могу тебя оставить, что ты в безопасности и покое.
Жан дал мне возможность прочувствовать то, чего не было у нас с Пьером, ведь на этот раз оба мы были свободны – свободны стать парой, свободны в наших отношениях с обществом. В нашем возрасте кто мог бы нам что-либо запретить? Возможно, эта свобода только усилила счастье нашей встречи. Но у Жана рак крови. Он слабеет с каждым днем. Он отказывается от лечения, от химиотерапии и госпитализации. Он хочет, в его возрасте, чтобы от него отстали и дали ему пожить пусть меньше, но полной жизнью. А еще он хочет сам выбрать момент, когда поставит точку – до того, как будет не в силах прекратить страдания, поскольку никто другой для него этого делать не станет.
А я не могу остаться и не последовать за ним. Он – моя весна, и у меня не хватает мужества противостоять зиме. В одиночку противостоять старости, постепенно деградировать, чтобы в конце концов уподобиться этим женщинам, которые ни на что не похожи: они вывернулись внутрь, как снятый носок, словно хотят вновь обратиться в скопище изначальных молекул. Это начинается со рта, куда больше не лезет вставная челюсть, с ввалившихся губ, потом спина сгибается все больше и больше, а все члены скрючиваются, пока ты не принимаешь позу зародыша, чтобы вернуться туда, откуда появилась. Кожа спадает с костей, как белье, которое развесили сушиться на веревке. И чувство собственного достоинства, которое угасает, как и прочие пять чувств. Нет, правда, я так не могу.
