Это лишь игра - Елена Алексеевна Шолохова
– Ну спроси, – вдруг из-за его спины раздается голос Германа.
Ямпольский на миг замирает. Глумливая улыбка моментально сползает с его лица.
Наши оборачиваются и расступаются в явной растерянности. А у Петьки так и вовсе глаза бегают. Кто-то, слышу, шепчет ему: «Ты же сказал, что он уехал».
Герман впивается в Ямпольского жестким немигающим взглядом. Даже мне становится не по себе, потому что от него исходит настолько сильное ощущение опасности, что страшно находиться рядом. Сейчас это совсем не тот Герман, которого я знаю, с которым мы виделись позавчера. И даже не тот, кого я так не любила два минувших года.
– Ну! – наседает он на Ямпольского, медленно надвигаясь. Тот невольно пятится.
– Антоша сразу забыл, что он там спросить хотел, – слышу насмешливый голос Лариной.
Ямпольский тоже слышит и сразу вскидывается из последних сил.
– Не стремно тебе с ней… после Черного? – дрожь в голосе выдает его страх.
И вдруг Герман его ударяет. Резко, коротко, почти незаметно. Бьет под дых, и Ямпольский сгибается пополам. Затем Герман наклоняется к нему, стонущему, и что-то очень тихо говорит на ухо. Ямпольский страдальчески морщится, кашляет, но при этом кивает, будто соглашается с его словами. Сонька громко охает и зажимает рот рукой. Остальные просто застывают в немом шоке – от Германа такого никто не ожидал. Распускать руки – вообще не в его манере.
– Одиннадцатый «А», что здесь происходит? – раздается вдруг.
К нам стремительно приближается Олеся Владимировна, звонко цокая каблуками.
Наши, не сговариваясь, сразу же заслоняют Ямпольского, который все еще корчится и кряхтит.
– Ничего, – отвечают дружно. – Просто химичку ждем.
– Тамара Алексеевна неожиданно заболела. Спускайтесь в кабинет ОБЖ. Вместо последнего урока сейчас позанимаетесь.
Все потихоньку идут за ней кроме меня, Германа, Сони и Ямпольского. Соня подходит к Ямпольскому, касается его плеча.
– Антон, ты как? Сильно больно?
Он поднимает на нее слезящиеся глаза, затем лицо его искажает гримаса.
– Да пошла ты, – зло выплёвывает он, скидывая ее руку. Затем выпрямляется и плетется вслед за всеми. Соня убегает в другую сторону. Возле кабинета химии остаемся только мы вдвоем.
Герман еще не остыл, но вижу – постепенно успокаивается. Смотрит на меня тяжело, но так, что сердце в груди сжимается. И я понимаю: ни о чем не буду у него спрашивать. Не хочу. Даже если раньше что-то и было плохое с его стороны – мне все равно, потому что сейчас уже всё не так. Он не такой. Я это вижу, чувствую. И я так отчаянно ему рада.
Герман, оглянувшись по сторонам и убедившись, что коридор пуст, порывисто обнимает меня и легонько целует в висок.
– Герман, ты что? – шепчу я взволнованно и тоже озираюсь. – Вдруг кто-нибудь выйдет…
Он послушно отодвигается на шаг. И вот Герман уже прежний, которого я знаю, к которому успела так привыкнуть – он окидывает меня усталым, теплым взглядом и говорит с улыбкой:
– Даже на день тебя оставить нельзя, Лена.
– А ты, оказывается, драчун и хулиган, Герман.
Он, взметнув брови, усмехается и качает головой, мол: вот еще придумала.
– Зато ты так эффектно появился! А что ты сказал Ямпольскому?
– Просто дал понять, что с ним будет, если он тебя ещё раз обидит.
Герман смотрит на меня теперь по-доброму, но с какой-то болезненной тоской.
– Ты такая маленькая… я почему-то все время за тебя боюсь.
– Не бойся. Маленькая, да удаленькая, – шучу я, а в душе умираю от счастья…
44. Лена
После стычки между Германом и Ямпольским наши сразу присмирели. Ко мне больше никто не цепляется. Ну, если не считать косых испепеляющих взглядов Михайловской и редких шепотков за спиной. Она злится на меня, даже ненавидит, а мне ее жаль. Она просто страдает из-за Германа, вот и выплескивает свои эмоции, как может. Но даже она и Патрушева в открытую ничего мне не говорит. А уж Ямпольский вовсе в мою сторону и не смотрит.
Он вообще как-то притих – если раньше он на уроках, особенно на английском, вел себя очень развязно. Мог, например, под видом шутки ляпнуть какую-нибудь пошлость, не стесняясь учителя, то теперь голоса не подает. Сидит вечно недовольный, насупленный, но помалкивает. Да и остальные больше не выступают. Даже про бойкот англичанке забыли.
И вроде всё хорошо, но я постоянно чувствую всеобщее внимание к себе, к Герману. Как-то он сказал, что его акции среди наших просели. Я тогда посмеялась, а сейчас чувствую – отношение к нему в классе очень изменилось. Особенно среди парней. Он стал для них чужой. Хотя и раньше «своим» никому из наших Герман не был. Просто тогда они к нему наперебой набивались в друзья, а сейчас отстранились. И как будто его за что-то винят, злятся, причем сильно, но ничего сделать не могут. Вернее, не решаются. Или боятся.
Оно и понятно. Даже если им вдруг взбредет в голову безумная мысль напасть на него толпой, им же потом не поздоровится. Они это понимают, вот и бесятся от своей беспомощности. Но я все равно за Германа боюсь. То есть – нет, не боюсь. Мне просто плохо от такого враждебного к нему отношения. Хотя самому Герману глубоко безразлично. Он это даже всерьез не воспринимает.
– Они ведь чуть ли не молились на тебя, а сейчас… прямо как к врагу. Во всяком случае, некоторые… Неужели тебе все равно? – спрашиваю я.
– Абсолютно, – беспечно улыбается он.
Мы стоим возле моего дома. Это уже стало своеобразным ритуалом – он провожает меня после школы, его водитель медленно едет неподалеку. А потом мы еще долго стоим у ворот, болтаем обо всем подряд и никак не можем проститься.
– Обычно людям очень важно то, как к ним относятся, – удивляюсь я.
– Мне важно, что я тебе нравлюсь, – заявляет вдруг он, и я моментально заливаюсь краской.
– Откуда ты знаешь, что ты мне нравишься? – лепечу я смущенно.
– А это не так? – спрашивает он с усмешкой.
Я краснею еще гуще. Так, что щеки пылают. И все же признаю:
– Так, но…
И замолкаю, потому что не знаю, что еще добавить. И, если честно, жду, что он скажет в ответ: ты мне тоже нравишься. Ну или
