Тони Парсонс - В краю солнца
Рори оказался прав: дрожащий голос принадлежал Трэвису. Гиббон легко раскачивался и перелетал с дерева на дерево, с неспешной грацией протягивая длинные руки, чтобы ухватиться за следующую ветку.
На земле Джесси наполнял из шланга поилку. Кроме него и Трэвиса, в клетке никого не было. Мы остановились и прижались лицом к проволочной сетке.
— А где его подруга? — спросил Рори. — Где Паула?
Не переставая работать, Джесси ответил:
— Ее больше нет.
Улыбка сбежала с лица Рори.
— Паулы больше нет? — переспросил он.
Джесси выключил воду и подошел к нам. У нас над головой Трэвис продолжал перелетать с дерева на дерево под самой крышей клетки. Когда он достигал границы своей свободы, то разворачивался и возвращался обратно тем же путем. Гиббон не переставая пел высоким дрожащим голосом, и теперь мне казалось, что в его пении слышится нечто, чего я раньше не замечал.
Джесси посмотрел на Рори и заговорил, обращаясь к нему одному:
— На прошлой неделе я вошел в клетку и нашел Паулу мертвой.
Рори покачал головой — не от горя, а от недоумения.
— Белорукие гиббоны живут до тридцати–сорока лет, — сказал он, — а Пауле было… сколько? Шесть? Семь?
— Паула умерла молодой, — ответил Джесси и добавил, глядя на нас с Тесс: — Гепатит B.
— Гепатит B? — растерянно повторил Рори.
— Это такая человеческая болезнь, — пояснил я.
Кива с Чатри не спеша отправились дальше — к тем клеткам, где было больше гиббонов.
— Я не понимаю, — сказал Рори, глядя на Тесс.
— Объяснить ему? — спросил Джесси.
Я покачал головой и присел на корточки, чтобы мое лицо оказалось на одном уровне с лицом сына. После долгого перехода футболка на нем была мокрая насквозь. Он снял очки и принялся яростно их протирать.
— В баре Пауле делали уколы — вводили наркотики, чтобы она вела себя смирно или не засыпала по ночам. Наверное, они использовали плохую иглу, грязную иглу, чтобы ввести ей наркотик.
Рори кивнул и надел очки.
— Хорошо, — сказал он. — Я понял.
Он был слишком потрясен, чтобы плакать.
У нас над головой Трэвис с размаху вмазался в сетку и прижался к ней лицом, и мне впервые подумалось, что он похож на узника. Он по–прежнему пел свою надломленную песню, и теперь я понимал, что это песня скорби и потери.
Он пел для той, кого больше никогда не увидит — для молодой самки гиббона, которой отрубили пальцы за то, что она исцарапала пьяному туристу лицо.
— Мне жаль, малыш, — проговорил Джесси, глядя на Рори.
— Еще бы вам было не жаль! — бросил мой сын и крепко выругался.
Мать схватила его за руку и сильно дернула.
— Эй! — вмешался я. — Выбирайте выражения, молодой человек!
Трэвис соскочил на землю и прыгнул Джесси на руки, уткнулся лицом в футболку с надписью: «МЫ ДИКИЕ — НЕ НАДО НАС ГЛАДИТЬ» и обвил его шею одной длинной рукой. От этого зрелища моего сына передернуло.
— Сколько гиббонов нужно убить, чтобы поймать одного? — заговорил он. — Охотник стреляет в мать, и она падает с дерева, прижимая к себе детеныша. Большинство малышей погибает от удара о землю. Но не все. Взрослые гиббоны пытаются их защитить, и браконьеру приходится убить всю семью.
Рори тяжело сглотнул. Он не отрываясь смотрел на Трэвиса, прильнувшего к груди Джесси.
— А самое печальное, что они считают своей семьей любого негодяя, который забирает их к себе.
— Мне жаль, — повторил Джесси.
— Они нас любят, а мы их убиваем, — продолжил Рори. — Вот что самое печальное.
Трэвис снова залез на дерево.
— Хочу показать тебе новеньких, — сказал Джесси.
— Мне неинтересно. Пойду посижу у водопада. — Рори посмотрел на мать сквозь запотевшие стекла очков и добавил: — Сходите за мной, когда соберетесь возвращаться.
Мы не стали его удерживать и вместе с Джесси пошли дальше — туда, где Кива с Чатри наблюдали за самкой, кормящей детеныша. У матери шерсть была темно–коричневая, с белой опушкой вокруг морды, у малыша — совсем короткая, словно стриженая, а личико ярко–розовое и безволосое.
— Если пройдем немного дальше, я покажу вам подростков, которых привезли на этой неделе.
Я кивнул на темно–коричневую самку с розоволицым детенышем:
— А тут что за история?
Джесси покачал головой.
— Отец малыша тоже умер. В детстве его держали в птичьей клетке. Потом он начал расти, но клетку не меняли, и со временем руки у него загнулись назад. Даже если бы он остался в живых, его все равно бы не отпустили на волю.
— Кому же тогда она поет? — спросила Тесс.
Джесси посмотрел на мать с малышом.
— Она никому не поет, — ответил он.
Пока мы поднимались на холм, бледный свет заката превратился в прохладные сумерки.
Перед нашим крыльцом была припаркована полицейская машина, на веранде сидела незнакомая женщина средних лет.
Когда мы подошли ближе, она спустилась нам навстречу и начала что–то сердито говорить по–тайски, обращаясь к Чатри. Мальчик застыл на месте, парализованный одним видом представителя власти.
— Что происходит? — спросила Тесс у женщины, но та не ответила. С чего вообще мы решили, что она обязана понимать по–английски?..
Потом из полицейской машины вылез сержант Сомтер. Он облокотился на открытую дверцу и посмотрел на меня. Женщина все еще говорила, по–прежнему очень сердито, и Сомтер объяснил нам, в чем дело.
— Этот ребенок должен ходить в школу, — сказал он и добавил, глядя на Тесс: — В настоящую школу.
— У нас в стране есть школы, — вставила женщина, внезапно переходя на английский.
— Я знаю, — ответила Тесс. — Конечно же, есть. — Жена опустила глаза и уставилась на дорогу. — Извините.
29
Чатри стоял на веранде соседского дома и ждал, пока Тесс застегнет ему верхнюю пуговицу. Он был одет в местную школьную форму: белую рубашку поло, темные короткие штаны, белые носки и черные кожаные туфли. Чисто, опрятно, старомодно. Чатри взглянул на нас и отвел глаза, смущенно улыбаясь.
Мы все — я, дети и госпожа Ботен — стояли тут же и наблюдали, как Тесс пытается пригладить его непокорные черные волосы с единственной золотистой прядью. Пригладить их никак не удавалось, и в конце концов она повернула Чатри лицом к внешнему миру и слегка подтолкнула вперед. В дверях появился господин Ботен. Он что–то коротко буркнул по–тайски, мальчик ответил утвердительно и, не оглядываясь, зашагал вниз по дороге.
Мы нагнали его и пошли рядом.
Чатри ступал тяжело, словно узник, ведомый на казнь. В конце нашей грунтовки — там, где она соединялась с ведущей в деревню дорогой, — его должен был подобрать школьный автобус. Мы ждали в молчании, пока не появился сонгтхэу — открытый пикап, в кузове которого сидели на двух скамьях дети. Они с нескрываемым любопытством смотрели, как новенький забирается по ступенькам наверх. Когда пикап тронулся с места в облаке пыли, Чатри даже не оглянулся.
