Куколка - Ирина Воробей
Отец специально ушел пораньше с работы, чтобы успеть подготовиться к театру. Он собирался около двух часов, как обычно делал перед важным мероприятием. Татьяне казалось, что даже перед ее выпускным спектаклем он так тщательно не готовился, как теперь. Отец долго выбирал костюм, наносил косметику чересчур аккуратно и потому медленно, приводил в идеальный порядок парик. Татьяна за месяц сидения дома даже краситься разучилась. Она не стала наносить макияж и надела первое попавшееся платье — белое с подсолнухами, то самое, в котором она пошла в бар. Это навеяло больные воспоминания, но при отце она была гораздо сдержаннее, потому быстро отсекла их. За месяц одиночества она о многом успела подумать, передумать, додумать и, наконец, успокоиться.
За полчаса до начала они сели в машину, и отец, вписав педаль газа в пол, погнал автомобиль к театру. Доехали они быстро, по дороге нарушив пару правил дорожного движения, но без чрезвычайных происшествий, и вбежали в зал буквально за три минуты до последнего звонка. Потом приглушили свет, и заиграла музыка. Первые минуты еще раздавались шорохи то там, то тут, но как только на сцене появился первый артист, все притихли.
Из зала все актеры казались на одно лицо. Только костюмы указывали на ту или иную роль, что играет артист в спектакле, или на его причастность к массовке. Разумеется, солисты привлекали к себе внимание сразу. Татьяна смотрела на них и пыталась понять, заметит ли обычный зритель подвоха, если на исполнение главной партии поставить балерину из кордебалета и пришла к выводу, что даже она, постигнув тонкости этого искусства за восемь лет академии, не всегда могла бы заметить такую подмену. Муравьева сейчас танцевала в кордебалете в третьем составе. Она была чуть выше всех остальных, поэтому приметнее. Но Татьяна узнала ее по характерному движению рук, которое она тысячи раз наблюдала на занятиях, хоть со стороны и казалось, что она двигается синхронно с остальными.
Спектакль прошел быстро. Татьяна отвлеклась от ставших привычными дум, которые накопились в ней за месяц, и получила удовольствие от просмотренного, несмотря на постоянные замечания отца. Он то и дело выискивал ошибки актеров, но в конце хлопал вместе со всеми, стоя.
Когда раздались аплодисменты, поклонники балета направились к сцене с цветами. В основном, букетами одаряли солистов, но доставалось и некоторым из кордебалета. Татьяна увидела, как высокий парень несет огромный букет подсолнухов к сцене. Он подошел с правого бока, выискивая в толпе кого-то. К краю из труппы вышла Муравьева и широко заулыбалась поклоннику. Тот улыбался в ответ. Татьяна видела его профиль. Это был Вадим. Отец тоже его заметил, потому что такой букет подсолнухов трудно было не увидеть. Муравьева наклонилась к парню. Они весело разговаривали.
Татьяна замерла на месте. Она не сомневалась, что потом почувствует острую боль между левым легким и желудком. Из глаз ручьями потекут слезы. В горле застрянет шипастый ком, а душа свернется в неприятный узел и будет давить на грудную клетку. Но сейчас шок ее заморозил.
— Смотри-ка! Благоверный твой объявился! Что я говорил! — злорадно возликовал отец, указывая на парня с подсолнухами пальцем. — Стоило тебе всего на месяц пропасть, как он уже другой балерине подсолнухи несет. Вот ведь кобель! Убедилась теперь? Хоть собственным глазам поверь. Он тебя поимел и бросил. Ты ему только для этого и нужна была. Он, судя по всему, просто падок на балерин. Фетишист хренов!
— Хватит! — вскрикнула Татьяна, сжав кулаки.
Сознание вернулось в привычный ход времени. Она сразу почувствовала всю ту боль, что должна была испытать. Стало душно в этом зале. Особенно душили счастливые улыбки Муравьевой и Вадима, которые продолжали под гул аплодисментов что-то накрикивать друг другу в уши. Татьяна взяла сумочку и, грубо проталкиваясь сквозь хлопающую толпу, выбежала из зала. Аплодисменты громогласно били по и без того искалеченной душе, словно тысячами кувалд, с каждым ударом сильнее вкапывая ее в землю. Девушка бежала по ковровой лестнице, спотыкаясь и падая беззвучно, будто и не существовала. Волнение охватило мозг паникой. Слезы затмевали обзор. Она с силой распахнула двери театра и, оказавшись на прохладном воздухе, глубоко вдохнула. Это помогло справиться с нарастающей тревогой.
На улице стояли светлые сумерки. Люди топали по тротуарам туда-сюда, не замечая ее. Небо постепенно бледнело, превращаясь в синеватый оттенок серого. Асфальт серел под ногами, сухой и жесткий, в некоторых местах пыльный. Атмосфера в центре города всегда была спертой, но теперь показалась Татьяне совсем непроницаемой. От боли в груди она не могла нормально дышать. Приходилось с усилием делать глубокие вдохи и выдохи, будто переламывая собственное тело.
Немного придя в себя, она побежала вдоль набережной, надеясь, что там людей будет меньше. Так оно и оказалось. Рядом с водой дышалось легче, хоть и пахло не самым свежим речным бризом. Из глаз безудержно текли слезы. На вибрирующий телефон минут пять она не обращала внимания, а потом все-таки ответила на звонок отца, поняв, что бежать ей в этом городе некуда. Отец увез ее домой, в клетку, где она ощущала себя питомцем, за которым хорошо ухаживали и кормили, о котором заботились и которого обожали, но все равно держали как домашнее животное, как игрушку, как имитацию жизни, и лишь для собственного удовольствия.
— Надеюсь, теперь ты понимаешь, что нужно слушать папу? — с важным видом сказал он, глядя на дорогу.
Отец не столько спрашивал, сколько утверждал. Самодовольство так и порывалось выйти из него вместе с усмешкой. Татьяна вжалась в кресло и ничего не хотела отвечать.
— Да, Куколка, ты серьезно оплошала. Но ничего, папа все наладит. Папа тебя и в театр устроит, какой надо, и замуж выдаст, за кого надо. Папа решит все твои проблемы, одним ударом убив двух зайцев сразу. Но ты! — он резко повернулся к ней, впившись глазами в хрупкую фигуру. — Ты больше не имеешь права меня
