Спенсер Скотт - Анатомия любви
И все в ней, все, что она высказывала (или о чем умалчивала), неизменно казалось мне жизненно важным. Причем я изучал Энн не потому, что был влюблен в ее дочь. Я не старался понять Энн, чтобы узнать, какой станет в будущем моя любимая. Вряд ли я когда-нибудь всерьез допускал, что Джейд может стать такой же, как Энн, точно так же, как не верил, что сам стану копией Артура или Роуз. Энн была уникальна, неповторима, противоречива, скрытна, заносчива, ранима и настолько преувеличенно расчетлива, что от самих ее слов и жестов, по крайней мере в моих глазах, так и полыхало смыслом.
В тот день, переходящий в вечер, мы беседовали о ее одинокой жизни в Нью-Йорке. Прежде чем обанкротиться, ее семья управляла благотворительным учреждением, которое называлось «Сиротский приют Соединенных Штатов» – нечто среднее между детским домом и ремесленным училищем – и казалось куда более уместным в каком-нибудь романе Диккенса, чем в солнечных США. Это отец Энн ускорил кончину «Сиротского приюта». Он положил себе жалованье, граничившее по размеру с растратой, но оказалось, что для Энн это благо, потому что именно на деньги недавно почившего мистера Рамси она теперь и жила. Наследство приносило ей восемьсот пятьдесят долларов в месяц. Она говорила, что вынуждена считать деньги, покупать одежду в дешевых магазинах, воровать сахар в ресторанах и жить в вечном пессимистическом ожидании худшего, которое неизменно оправдывается. Хотя мне восемьсот пятьдесят долларов казались более чем достаточной суммой, Энн уверяла, что проживает ее за месяц без остатка. «С тех пор как сюда переехала, каждый последний день месяца мне нечего есть». Мы говорили о ценах на товары, о покупках в «Саксе» на Пятой авеню, о том, что, побывав там, она едет автобусом до «еврейского Нижнего Ист-Сайда» посмотреть, нет ли в тамошних лавках чего-нибудь похожего, о том, что она сидит в «Карнеги-Холле» под самым потолком, чтобы было чем оплатить медицинскую страховку. Я вставил, что любовница моего отца несколько недель пролежала в больнице, и я даже думать боюсь, какой счет ей предъявят, однако Энн пропустила это мимо ушей, без заинтересованного наклона головы. Она говорила о ценах на бумагу и на красящую ленту для пишущей машинки, о стоимости ксерокса и почтовых услуг, и я был рад слышать, что она снова пишет.
– Я тоже рада, – отозвалась она. – Я уже близка к тому, чтобы продать пару рассказов в «Нью-Йоркер». Они прислали очень милое письмо с отказом. Очень ободряющее и все такое. И я бы ободрилась еще больше, если бы они не взяли того, что я присылала им двадцать пять лет назад. Правду говорят о раннем успехе: он приносит несчастье.
– Что ж, меня это утешает, – сказал я.
– В прошлом месяце один так называемый литературный журнал напечатал мой рассказ. Только денег не заплатили. Славы он принес примерно столько, что хватило бы набить чучело колибри. Они не возместили мне даже почтовых расходов.
– Все равно, – сказал я, – здорово, когда тебя публикуют. А что за журнал? У тебя есть номер? Дай мне посмотреть.
– Нет. Не хочу. Журнал не очень хороший. Не знаю, зачем я отправила рассказ им. И рассказ ужасный. Я все сделала неправильно. Отныне, когда «Нью-Йоркер» отвергнет рукопись, я буду либо переделывать ее, либо отправлять в корзину. Они публикуют как раз такие вещи, какие я хотела бы писать.
– Я все равно хочу почитать.
– Но я не собираюсь показывать его тебе. Я даже не помню, сохранился ли у меня тот журнал. Один экземпляр они, кстати, прислали.
– Но ты хотя бы скажешь мне, о чем рассказ? – спросил я.
– Ага. Наконец-то ты задал верный вопрос. Называется рассказ «Мейер», и он о тебе.
Меня душил нервный смех, но я сдержался. Кажется, я подумал, что Энн просто разыгрывает меня, однако она никогда не обманывала, а ограничивалась лишь недомолвками. Я закрыл рот ладонью: меня мутило от восторга, я был наэлектризован надеждой.
Вечер. Энн спросила, не хочу ли я пойти поужинать.
– У меня в полдесятого свидание, – сообщила она. – Но оно уж точно не подразумевает еду. Никогда не приглашаю к себе мужчин, чтобы им готовить.
– Я угощаю, если мы пойдем в ресторан, который мне по средствам, – сказал я.
Энн оставила меня в гостиной, а сама пошла в спальню одеваться. В квартире было всего две комнаты, но спальня находилась в конце большого коридора, и я почувствовал себя одиноко. Я метался по гостиной. Я глядел сквозь одну из призм, подвешенных у западного окна, пытаясь поймать плоские алые лучи заходящего солнца. Рассматривая книги на полках, я заметил компактный стереопроигрыватель и две дюжины пластинок к нему: Вивальди, Бах, Джони Митчелл, «Битлз», «Реквием» Форе. На маленьком столике перед диваном лежало несколько номеров «Виллидж войс» и старая книжка в мягкой обложке «На маяк»[15]. Я старался впитать в себя обстановку этой комнаты. Какое настроение было у Энн, когда она выбирала этот маленький китайский ковер в цветах? Как она решилась приобрести эти явно не баттерфилдские кресла? Где она сидела, когда читала мои письма? Где сидела Джейд? Не оставляет ли человек после себя подобие пыльного следа? Не остался ли голос Джейд висеть по углам под высоким потолком, подобно тонким ниточкам паутины? Не остались ли волоски с ее головы на диванных подушках? Если бы я был ищейкой или вервольфом, то смог бы ощутить вкус ее присутствия, впитать его своими всеядными органами чувств даже спустя месяцы после ее последнего выдоха в этой комнате?
Вышагивая по комнате, я прошел мимо маленькой кухни. На стене висел бежевый телефонный аппарат, а рядом с ним – синяя книжка в кожаном переплете. Мгновение я упирался в нее взглядом, не вполне понимая зачем, пока до меня окончательно не дошло, что это записная книжка Энн и в ней, без сомнения, есть телефон и адрес Джейд, которые только и ждут, чтобы их запомнили наизусть, как комбинацию цифр от сейфа. Я протянул руку к книжке, но мне послышались шаги за спиной. Я замер и обернулся – никого. В квартире, если не считать неумолчного шума большого города, было тихо.
– Вернусь через минуту! – прокричала Энн из ванной.
Новый вид вежливости. Порожденный тревогами одинокой жизни? – подумал я.
– Не торопись, – сказал я.
Я уселся в одно из ненадежных складных кресел и скрестил ноги. «Готов, когда будете готовы вы, С. Б.!» Это была финальная фраза из любимого анекдота отца. Правда, в кругу моих родителей не использовали слова «анекдот», это называлось «историями». В истории больше достоинства. И эта самая история была о четвертом операторе Сесила Б. Де Милля, снимавшего грандиозную сцену, и когда Артур произносил: «Готов, когда будете готовы вы, С. Б.!»[16], он смеялся с такой охотой и так назидательно, скашивая темно-карие глаза, изумленно поднимая косматые брови и, чаще всего, выкашливая клубы дыма от полудюжины «Пэлл Мэлл». Добрый старый Артур!
