Николай Семченко - Яблоко по имени Марина
Интересные дела! Зигмунд Фрейд на любовную эйфорию тоже отводил четыре года. А уж он-то вроде знал толк в таких делах. И, что характерно, любовь у него не считалась синонимом секса. Чувства, питаемые серотином, ослепляют, лишают разума, наполняют телесные удовольствия разнообразием, включают фантазию на полную мощность и напоминают наркотическое исступление: ярко, необыкновенно, так не бывает, волшебство и полет в страну грез… Но наступает отрезвление, и вдруг оказывается: серотинная любовь — вещь довольно ненадежная. Брак, в котором чувственные удовольствия стоят на первом месте, лишены перспективы. А ведь еще совсем недавно казалось, что человек, выбранный тобой, — самый лучший, самый желанный и необходимый. Жизнь с ним — в радость, за ним — хоть на край земли, и ничего не нужно: «с милым рай и в шалаше», восторг и сплошное цветение буйной плоти. Но все проходит, как только серотина начнет выделяться меньше. Любовь — химия тела, вот что!
Наверное, автора брошюрки женщины не любили. Или он не любил их? Серотин, конечно, — факт, никуда от него не денешься. И от гормональных, извините, обострений тоже никуда деваться. Но человек, наверное, тем и отличается от животных, что ему не все равно, с кем совокупляться. Наоборот, он сам выбирает объект своей страсти, который еще сильнее обостряет его эмоции. К тому же через некоторое время страстное влечение сменяется тихой нежностью, которую не спутаешь ни с чем. За ней наступает привязанность, переходящая в необходимость, души роднятся и становятся нужными друг другу — может, это и есть любовь?
Пока я листал книжку, усатый официант принес маленький кофейник из темного серебра, поставил передо мной крохотную чашечку и блюдечко с тонко нарезанным лимоном.
— Мадлоп, — поблагодарил я. Мне нравилось по поводу и без повода произносить грузинские слова, которые я выучил при помощи Дартишвили.
— Генацвале, еще одну чашку принеси! — услышал я голос Отара.
Улыбающийся, в стильном бежевом костюме и франтоватой шляпе, сдвинутой на затылок, он выглядел довольно эффектно. В Хабаровске Отар если и выделялся из толпы, то исключительно своей типично кавказской внешностью. Здесь же, среди грузин, его отличал стиль. Я и не подозревал, что Дартишвили может стать таким модником. Впрочем, жизнь заставила: дядя устроил его на денежную работу в какую-то парфюмерную фирму, как я понял, совместную: грузино-французскую, а там, кроме деловых качеств, ценилась и внешность сотрудников.
— Ну, как дела? На выставке, говорят, фурор? — Отар обнял меня и прикоснулся усами к щеке. Я никак не мог привыкнуть к тбилисскому обычаю: при встрече добрые друзья тут обнимались и даже целовались.
— Замечательно, — ответил я. — Никогда не думал: то, что считал баловством и никчемным занятием, станет меня кормить.
— Но ведь именно ты их делаешь лучше всех, — Отар налил кофе мне и себе. — О! Какой аромат! Настоящий мокко.
В Тбилиси я приехал вообще-то не в гости к Отару. Фирма, в которую я перешел из института, занималась производством керамических сувениров — фигурок-оберегов, стилизованных шаманских сэвенов, масок и, главное, небольших статуэток, в шаржированной форме изображающих известных людей. Их выдумывал я. И, надо сказать, спрос на мои поделки оказался устойчивым. Особенно покупателям нравилась серия с президентом и его командой. Она шла на «ура».
А все началось с того, что однажды, когда мы всей нашей «камерой» сидели за очередным горящим проектом, я, чтобы расслабиться, взял со стола кусок пластилина и непроизвольно, даже не задумываясь, принялся лепить фигурку Игоря Петровича. Директор вошел в тот самый момент, когда я пытался придать его изображению величественный вид: устремленный вперед, директор вытягивал руку вперед — типа «Верной дорогой идете, товарищи!», — как незабвенный Владимир Ильич Ленин в ортодоксальных творениях скульпторов советской эпохи.
— Павел, да у вас талант пропадает! — неожиданно восхитился Игорь Петрович. — А нашего губернатора сможете изобразить? У него юбилей через месяц, из администрации уже звонили: надо, мол, что-то дарить, желательно — нечто творческое, эксклюзивное. С юмором у губернатора все в порядке. Может, изобразите его в виде охотника? С любимой собакой. У него — фокстерьер…
Поотнекиваясь несколько дней, я все же слепил из глины карикатурную фигурку нашего грозного губернатора. Он получился у меня эдаким добродушным и веселым охотником, у ног которого сидела любимая собака.
Фигурку обожгли в специальной печи, раскрасили и подарили губернатору на день рождения. Самое интересное, что она понравилась ему, и он выставил скульптуру в своем кабинете. Льстецы и подхалимы, как водится, восхищались: «Ах-ах, какая чудная работа! Тонкий юмор, соблюдено чувство меры, великолепный стиль. Кто же автор?». Вельможа самодовольно расправлял плечи: «Есть и в нашей губернии таланты. Поддерживать их надо!». Моей фамилии он, естественно, даже и не знал, но разведка местного «Белого дома» быстренько все выяснила. Вскоре то один чиновник, то другой стали заказывать мне собственные фигурки — так на них возникла мода. А потом обо мне узнали в той самой сувенирной фирме, которая как раз ломала голову, что бы такое выдумать новенькое и необычное.
И не думал я и не гадал, что мое детское увлечение вдруг обернется серьезным делом, да к тому же приносящим не только доход, но и удовольствие: приятно заниматься тем, что нравится. Правда, мне пришлось изучить технологию производства глиняных игрушек, которая оказалась не так проста, как считают дилетанты.
Время от времени наша фирма участвовала во всяких выставках, промо-акциях, ярмарках. Когда пришло приглашение из Тбилиси, я сразу подумал об Отаре и, поскольку была не моя очередь представлять фирму, выпросил командировку в Грузию. К тому времени я уже знал, что Дартишвили уехал из Петербурга, не добившись от Лены взаимности, — расстроенный, одинокий и несчастный, он откликнулся на предложение дяди заняться выгодной работой в Тбилиси. Тут его быстро женили, жену звали Эмма — дочь какого-то важного чиновника. Через год у них родилась дочка Катя, еще через год — сын Шота. Мой друг писал, что все у него хорошо, а о проказах молодости он теперь вспоминает как о наваждении. Наваждении, которое, слава Богу, кончается.
— Что ты там такое читал? — Отар кивнул на книжку. — У тебя был такой вид, будто ты с кем-то спорил…
— Да вот, человек утверждает: любовь — химия тела, — я пересказал содержание брошюрки. — Романтикам книжку читать противопоказано. Они ведь считают, что браки заключаются на небесах…
