Анна Берсенева - Красавица некстати

– Куда он мог подеваться? – недоуменно протянула она.

И тут же догадалась, куда. Догадаться об этом было, собственно, нетрудно.

Еще час назад Вера, наверное, расплакалась бы, обнаружив, что ее сексуальный партнер обобрал ее до нитки, до последнего евро в кошельке. Расплакалась бы, разрыдалась, может, даже ногами затопала бы.

Но теперь, на этом пронизанном мелодией сарданаса прозрачном платановом бульваре, она почувствовала, что не слезы, а смех щекочет ей горло. Неудержимый смех!

И она расхохоталась.

Она хохотала долго, минуты две, не меньше. Гришин отец вежливо ожидал, пока она нахохочется.

– Извините, – утирая выступившие от смеха слезы, сказала Вера.

– Пожалуйста, – пожал плечами он.

– Просто я песню вспомнила.

– Какую? – с той же ничего не значащей вежливостью поинтересовался он.

– «И вот под этой личиной скрывался простой уголовник. Ах, какой был мужчина! Настоящий полковник», – пропела Вера. И тут же спохватилась и добавила смущенно: – Глупости, в общем. Я вам просто так, на бумажке, телефон запишу. Приводите Гришу. Да и остальных можете приводить. У вас ведь еще два мальчика, да?

– Да.

– У нас группы для любого возраста. Люди целыми семьями приходят. И дети, и мамы, и папы. И даже дедушки с бабушками.

Видимо, вместе с глупым, ничем не объяснимым смехом Вера выплеснула из себя все, что казалось ей въевшимся после этой ночи навсегда. Горечь, тоску, досаду, гнев… В конце концов, что страшного с ней случилось? Банковскую карту она сейчас же заблокирует, деньги Алинка ей вышлет. Бриллиантового колье, конечно, жалко. Но пусть это будет самая большая потеря в ее жизни!

А мужчина, с которым она провела ночь, все-таки был прекрасным любовником, несмотря на свою уголовную сущность. Точно по песне. И таких ярких снов, как сегодняшний, про купание черных бегемотов, она никогда в жизни не видела.

Вспомнив про бегемотов, Вера чуть не расхохоталась снова. Но сдержалась. А то этот добропорядочный папаша сочтет ее полной идиоткой, которой нельзя доверить детей.

Она написала на обрывке туристического проспекта телефон своей школы.

– Спасибо, – сказал Гришин отец, пряча обрывок в карман. – Обязательно свяжусь с вами.

– Вы ведь не из нашей группы? – спросила Вера.

– Нет. Мы сами по себе. До встречи в Москве.

Он пошел вниз по бульвару. Вера проводила его взглядом. Он шел, засунув руки в карманы, и, кажется, насвистывал. Потом остановился у киоска со сладостями и спросил о чем-то продавца. Подошел к другому киоску, снова спросил.

«Конфеты из звездочек ищет, – поняла Вера. – Упорный. Найдет!»

Продавец забрался на скамеечку и достал что-то с верхней полки. Сверкнули в утренних лучах блестящие обертки разноцветных конфет. Вера улыбнулась. Продавец принялся взвешивать конфеты.

– Любуетесь утренними видами? – услышала Вера. Хлопотунья-экскурсоводша возникла рядом как-то незаметно. – Здесь утром в самом деле лучшее время. Особенно в праздник, когда сарданас танцуют. Так спокойно, так хорошо… Благодать!

– Да. Благодать, – машинально повторила Вера.

Это слово почему-то резануло ей слух, показалось странным. Словно она слышала его в каком-то очень точном и в точности своей нежеланном сочетании…

– Благодать? – зачем-то переспросила она.

– Ну да, – немного удивленно кивнула экскурсоводша. – Я такой нигде больше не видела.

– Нигде. Ни в чем… – медленно проговорила Вера.

И, невежливо отвернувшись от экскурсоводши, пошла по бульвару, все убыстряя шаг.

«Ну конечно! – думала она. – Конечно, я вспоминала это слово! И как было не вспомнить?»

Она даже не слово это вспоминала, а стихи. Стихи, в которых оно звучало. Они пришли ей в голову сразу после того, как она спрыгнула с полосатой маркизы, приведя в ступор официанта в белоснежной униформе, и побежала прочь от отеля куда глаза глядят.

«Нет ни в чем вам благодати; с счастием у вас разлад: и прекрасны вы некстати, и умны вы невпопад», – под каждый шаг звучали у нее в голове знакомые со школы строчки.

Это было сказано в точности про нее. Про ее жизнь, в которой все было невпопад и все ее достоинства были некстати. Но почему, почему?!

Глава 11

Игнат никогда не жил в таком тихом, таком русском провинциальном городе.

Первый город, который он увидел после деревни, был Мурманск, куда он ходил на рыбный промысел. Мурманск показался ему огромным, шумным, непонятным, и он обрадовался, когда, прожив там два дня, ушел наконец в море. Только через несколько лет, уже в Москве, он понял, что не так уж огромен был Мурманск.

А потом жизнь вела его по крупным городам, и не только на родине, но и в Европе. В больших городах строились большие мосты, а строить большие мосты он как раз и выучился, и выучился хорошо.

Потом он видел города, и большие и малые, лишь из зарешеченного окна арестантской теплушки, да и то издалека, и, можно считать, вообще не видел. А потом началась война, и разрушенные ею города, через которые он проходил с боями, все выглядели одинаково, хоть малые, хоть большие.

Так и вышло, что он совсем не знал той прекрасной, не потревоженной войною русской провинциальности, которой дышал укрытый лесами городок Александров, в трех часах к северу от Москвы.

Госпиталь располагался в бывшем женском монастыре. Офицерские палаты были небольшими, потому что под них приспособили монашеские кельи. Первые две недели, когда состояние его было еще совсем тяжелым, Игнат лежал в такой келье один. Сознание возвращалось к нему короткими вспышками, и во время каждой такой вспышки он видел то белый сводчатый потолок над собою, то перед собою белую же марлевую занавеску, которая колыхалась на открытом окне. Прямо под окном были густые заросли монастырской сирени, тоже белой, ее ветки ложились на подоконник, запах вплывал в палату, и это общее ощущение белизны и чистоты вносило в его душу покой и мир.

Когда Игнат впервые пришел в себя не на несколько минут, а на полдня, то узнал, что война кончилась и мир наступил в самом деле, не только в его усталом сознании.

Санитаркой при его палате была немолодая женщина, вся какая-то прозрачная, но не от худобы, а от ощущения света, который от нее исходил. С нею вместе приходила в госпиталь девочка лет шести, ее внучка.

– Уж вы не сердитесь, – извиняющимся тоном сказала санитарка. – Не с кем мне Машу оставлять-то. Не очень она вам мешает?

– Совсем не мешает, – ответил Игнат.

В те дни боль в легком, из которого врачи не решились извлечь осколок, была так сильна, что он, хотя и был уже в сознании, мало что замечал вокруг, и уж точно не маленькую девочку в большом, не по размеру, белом халате с подвернутыми рукавами. Девочка ходила за бабушкой легкой тенью, кажется, помогала ей в чем-то, но не произносила при этом ни слова и лишь украдкой бросала на раненого короткие взгляды.