Олесь Бенюх - Джун и Мервин. Поэма о детях Южных морей

Сквозь слезы Мервин с ненавистью смотрел на соседа.

— Оставим в покое тех, кто сыграл в казенный ящик с флагом, — они на полном довольствии у господа бога, — говорил тот. — Спятившие и «мечтатели» на порошке и шприце — в лечебницах или тюрьмах. Тоже устроены. А захотят — могут жить, как все. Мне-то как жить?

Прямо над головой американца с потолка свисал белый тонкий шнур. Мервин лишь теперь заметил его.

— Да, да, только зубами и держусь за жизнь, — проговорил американец.

— Дерну за шнур, если дотянусь, — придет сестра, переложит с боку на бок. У тебя руки есть, ру-ки! У меня нет ни рук, ни ног.

Оба молчали, смотрели друг на друга.

— Я ведь здоровый мужчина, — продолжал американец. — У меня премиленькая молодая жена. Ей с удовольствием заменят меня мои друзья, знакомые, соседи. Не отец я и сыну своему… Обуза — и еще какая! — и людям и себе. Так что, дружище, когда ты начнешь двигаться, а ты скоро начнешь — на костылях, на протезах, — ты поможешь мне по-мужски решить счеты с жизнью, а?

— Увидев, что Мервин отвернулся, судорожно проглотив слюну, американец быстро добавил: — Собственно, помощи особой и не нужно. Я продиктую тебе записку к одному приятелю в штабе — это здесь, рядом. Он достанет таблетки. А ты поможешь мне их принять. Согласен, а?

Мервин молчал. Американец крикнул:

— Обещай помочь, слышишь? Я не имею права жить, не имею!

— Лишить жизни страдающего — что это: благодеяние или злодейство? — глядя в окно, прошептал Мервин.

— Что ты там шепчешь, слабак? — со злостью спросил американец.

Мервин повернулся к нему, спокойно сказал:

— Я помогу тебе… Когда смогу и если ты к тому времени не передумаешь.

— Не передумаю! Нет, я не передумаю! Спасибо тебе, друг! — Американец закрыл глаза, послышались сдавленные рыдания,

— Тебе плохо? — Мервин приподнялся на кровати.

— Лучше уж помолчи, юнец! Твое обещание — самая счастливая весть из внешнего мира за все время с той поры, как из меня сделали обрубок.

«Найдется ли кто-нибудь столь же добрый, кто захочет помочь и мне уйти вдогонку за этим несчастным?» — подумал Мервин. Он потянулся за термосом, стоявшим на столике возле кровати. Рядом с термосом лежала стопка писем. Налив из термоса в стакан апельсинового сока, он пил его, глядя на конверты. Это были письма Джун — девять писем. Поставив стакан на столик, он взял письма. Ни на одном конверте не было обратного адреса. Это его не удивило: она же была уверена, что он помнит ее адрес. А что не писала долго — ну мало ли тому может быть причин? Не вскрывая писем, он рассматривал каждый конверт с лицевой и тыльной сторон, осторожно гладил их, словно они хранили тепло ее рук.

«Не на радость — на беду нашли меня твои письма, Джун! Нет больше твоего Мервина. Беда, страдание — его удел, и делить их с тобой — святотатство». Он так и не вскрыл конверты… Надписал на них: «Адресат выбыл, местонахождение неизвестно…»

— Ты что хнычешь, юнец? — услышал Мервин голос соседа. — Если это от матери письма, радуйся. У тебя мать-то есть? Мать всякого примет, пожалеет, не упрекнет. Любая другая женщина соврет — поверь мне, юнец! Может, и пожалеет сначала, а потом соврет!

— Джун не соврет! Нет, не соврет! — в отчаянии крикнул Мервин.

— Никому не верю, — мрачно твердил американец. — Никому! Весь мир на лжи стоит. Согласен, юнец?

— Ты сам все врешь! — ожесточенно закричал Мервин…

…Проснулся он от прикосновения чего-то влажного к лицу. Монашенка вытирала ему марлей лоб, участливо смотрела в глаза:

— Вы так стонали!..

— Гм… А что так тихо? Будто мы и не летим вовсе.

— А мы и не летим. — Монашенка улыбнулась, лицо ее сразу стало мирским, домашним. — Гонконг. Здесь вам делать пересадку. Скоро придут санитары. Счастливого полета домой. — Она привычно поцеловала солдата в щеку.

Санитары не спешили. Мервин через иллюминатор наблюдал за аэродромной жизнью. Самолеты взлетали, садились. Люди торопились, бежали. Шныряли по одним им ведомым маршрутам багажные поезда, бензозаправщики, машины с радиоинженерами разных авиакомпаний. «Муравейник», — подумал Мервин. Сами собой стали зарождаться строфы баллады:

…Живут на земле миллиарды людей,Бездушные, злобные твари.Гонят друг друга в капканы смертей.Весь мир — беспощадный сафари.Друг у меня заклятый был.Фальшивый друг, грошовый.И я, смеясь, его убил:«Ха-ха! Пиф-паф! Готово!»Что стоит мне, что стоит мне —Я научился на войне!Любовью бог благословилМеня, слепца глухого.А я, смеясь, любовь убил:«Ха-ха! Пиф-паф! Готово!»Что стоит мне, что стоит мне —Я стал убийцей на войне!Надежду я в груди носилИ знал на счастье слово.И вот надежду я убил:«Ха-ха! Пиф-паф! Готово!»Что стоит мне, что стоит мне —Не на войне — как на войне!Живут на земле миллиарды людей,Бездушные, злобные твари.Гонят друг друга в капканы смертей.Весь мир — беспощадный сафари…

«Джамбо-джет» летел над Филиппинами. Закончился поздний ужин. Пассажиры лениво досматривали заурядный вестерн, дремали. В салоне первого класса было просторно, покойно. Мервин выпил виски, на удивление самому себе с аппетитом поел — он забыл, что еда может приносить удовольствие. Он уже было и заснул, да разбудил громкий детский плач, внезапно раздавшийся в соседнем салоне. Старший стюард, элегантный, седовласый, степенно обошел всех, кто еще бодрствовал, извинился: «Мадам, сэр, извините за причиненное беспокойство! На все триста двадцать человек пришелся один ребенок, но — увы! — скандалист. Мать обещает утихомирить крикуна сей же момент. Ей помогают наши девушки. Капитан желает вам приятного пути». Ребенок вскоре действительно смолк. Мервин выпил две рюмки коньяка, поплотнее укутался в одеяло.

Сон третий

Какой знакомый, какой родной лес! Как близка и дорога здесь каждая веточка, каждая травинка! Вон у того дерева два дупла, в верхнем живет белка. Вон старый, кряжистый пень, рядом с ним растут незабудки. Сейчас тропинка вильнет вправо и спрыгнет на дно оврага, ополоснется в звонком прозрачном ручье, отряхнется на изумрудно-бархатистой лужайке и вновь юркнет в рощу дубовую.

Отец и Мервин легли грудью на землю, напились из ручья. Пошли дальше.

Теперь лес был незнакомый, косматый, сердитый. Кусты выскакивали перед самым носом, злорадно хлестали по щекам. Большие серые птицы страшно гукали над самой головой. Мервин бежал, стараясь не отставать от отца. Тот шел легко, пружинисто, подбадривал сына, улыбался через плечо, подмигивал: «Умница! Настоящий мужчина! Следопыт! Охотник!»