Эрика Джонг - Страх полета

— А вот и я, — сказала я, задыхаясь. — Я боялась, что ты уедешь без меня.

— Что ты, способен ли я на такое, солнышко?

(Еще как способен!)

— Нам будет хорошо с тобой, — сказал он.

Мы не мешкая отправились в отель. Поднявшись наверх, я принялась запихивать одежду в сумки (сначала платье, потом еще сырые купальники, потом шорты, ночные рубашки, дождевик, платье джерси в дорогу — все это, предварительно отглаженное, было смято и брошено в кучу.) Потом я села написать записку Беннету. Что написать? Пот тек по лицу, смешиваясь со слезами. Письмо получилось длинным, похожим скорее на любовное послание, чем просто на записку. Я написала, что люблю его (так оно и было). Я написала, что сама не знаю, почему уезжаю (так оно и было), но я должна это сделать, и это делает меня несчастной (так оно и было). Я надеялась, что он простит меня. Я надеялась, что мы сможем пересмотреть нашу жизнь и начать все сначала. Я оставила ему адрес лондонского отеля, где мы с самого начала собирались остановиться. Я не знала, куда я еду, но, вероятнее всего, я окажусь в Лондоне. Я оставила ему дюжину телефонных номеров людей, с которыми я намеревалась увидеться в Лондоне. Я любила его. Я надеялась, что он простит меня. (Письмо уже перевалило за две страницы.) Наверное, я писала бы и писала еще, чтобы оттянуть время разлуки. Я написала, что я не знала точно, что уеду (так оно и было). Я написала, что я чувствую себя ужасно. И когда я в десятый раз выводила «я тебя люблю», вошел Беннет.

— Я уезжаю, — сказала я и заревела. — Я вот писала тебе письмо, но теперь это уже не нужно. — Я начала рвать письмо.

— Не смей, — закричал он, отнимая у меня письмо. — Это все, что мне осталось от тебя.

Тут я заревела еще громче, икая и всхлипывая.

— Пожалуйста, прошу тебя, прости меня, — умоляла я. (Палач тоже всегда просит прощения у осужденного на казнь прежде, чем снести ему голову.)

— Тебе нет нужды просить прощения, — отрезал он.

Он начал швырять свои вещи в чемодан, подаренный ему на свадьбу человеком, который нас и познакомил. Долгого и счастливого брака вам. Множества путешествий по дороге жизни.

Неужели я всю эту сцену подстроила, чтобы насладиться ее надрывом? Я никогда не любила его так, как в ту минуту. Я никогда прежде так сильно не хотела остаться с ним. Происходило ли это из-за того, что я должна была уйти? Почему он не сказал: «Останься, останься, я люблю тебя»? Он этого не сказал.

— Я больше не могу оставаться с тобой в одной комнате, — сказал он, запихивая в чемодан буклеты и прочий хлам. У стойки портье мы задержались, чтобы заплатить по счету. Адриан ждал меня снаружи. Вот бы он ушел! Но он ждал. Беннет поинтересовался, есть ли у меня дорожные чеки и карточка «Америкэн Экспресс». В порядке ли я? Он пытался сказать: «Останься, я люблю тебя». Он и говорил это, на свой манер, но я была так околдована, что мне послышалось в этих словах только одно: «Уезжай!»

— Я ненадолго уеду, — снова сказала я, как бы раздумывая.

— Ты не останешься одна, это я останусь.

Это была правда. По-настоящему независимая женщина удалилась бы медитировать в горы, а не удирала бы с Адрианом Гудлавом в обшарпанном «триумфе».

Я никак не могла решиться. Я тянула время.

— Чего ты ждешь, черт подери? Когда ты наконец уедешь?

— А ты куда едешь? Где тебя искать?

— Я еду в аэропорт. Возвращаюсь домой. А может, поеду в Лондон, чтобы узнать, смогу ли оплатить по чеку билет на чартерный рейс, а может, полечу прямо домой. Какая тебе разница? Тебе-то какая разница?

— Мне есть разница.

— Ну-ну.

После этих слов я схватила чемодан и выскочила из отеля. А что еще я могла сделать? Я сама себя загнала в угол. Я вписала себя в банальнейшую ситуацию. Но все это было как пари, дерзость, игра в русскую рулетку, тест на женскую полноценность. И пути назад уже не было. Беннет был очень спокоен, на его лице ничего не отразилось. На нем была ярко-красная водолазка. Почему он не выбежал и не сломал Адриану челюсть? Почему он не боролся за себя? Они могли бы устроить дуэль в Венском лесу, используя в качестве оружия тома сочинений Фрейда и Лаинга. Они в крайнем случае могли бы сразиться на словах. Скажи Беннет слово — и я бы осталась. Но никто меня не остановил. Беннет предоставил мне право уйти. И мне пришлось воспользоваться этим правом, как бы то ни было тяжело.

— Ты целый час уже копаешься, солнышко, — упрекнул меня Адриан, убирая мой чемодан в багажник, который он называл «калошей». И мы выкатились из Вены, как парочка изгнанников, спасающихся от нацистов. По дороге в аэропорт мне хотелось закричать: «Останови! Высади меня здесь! Я не хочу уезжать!» Я представляла себе Беннета, одинокого, в красной водолазке, ожидающего какого-то самолета в ту или иную сторону. Но было слишком поздно. Я влезла в эту авантюру — к добру или к худу, не знаю — при этом совершенно не представляя, куда меня занесет.

Новый взгляд на экзистенциализм

…Экзистенциалисты утверждают,

Что в совершенном горе пребывают,

Но продолжают все-таки писать.

Когда я связалась с Адрианом Гудлавом, я вошла в мир, жизнь которого определялась его, Адриана, правилами, — хотя он, разумеется, делал вид, что живет безо всяких правил. Скажем, на расспросы о том, что мы будем делать завтра, было наложено строгое табу. Экзистенциалистам не полагалось произнесть слово «завтра». Оно было изъято из нашего лексикона. Нам нельзя было говорить о будущем или вести себя так, как будто будущее существует. Будущего не существовало. Существовало лишь наше путешествие, наши остановки в пути и отели. Существовали только наши беседы и взгляд перед собой, за лобовое стекло, которое Адриан называл ветровым. За спиной у каждого из нас оставалось лишь прошлое, к которому мы обращались все настойчивее и настойчивее, чтобы убить время и как-то развлечь друг друга (точно так же, как родители стараются развлечь во время долгой автомобильной поездки заскучавшего ребенка, придумывая географические игры и угадайки типа «Скажи название песни». Мы рассказывали друг другу длинные истории — каждый о своем прошлом, приукрашивая и драматизируя события, как делают романисты. Конечно, мы притворялись, что говорим правду, всю правду и ничего, кроме правды, но ни один человек (как писал Генри Миллер) не способен все время говорить только правду. И даже наши самые, на первый взгляд, откровенные автобиографические подробности были обработаны — были, иначе говоря, беллетризованы. Говоря о прошлом, мы задумывались о будущем. Порой мне казалось, что я похожа на Шехерезаду, забавляющую падишаха рассказами о придуманных заговорах, чтобы настоящий заговор настиг его внезапно. Каждый из нас мог (теоретически) в любой момент сдаться, но я боялась, что Адриан скорее, чем я, может так поступить, и постоянно развлекать его было моей задачей. Когда дело подойдет к развязке и я на веки вечные расстанусь с этим человеком, тогда более, чем когда бы то ни было, я осознаю, насколько несвободна. Мои природные импульсы придется подавить. И весь этот возмутительный бунт предстанет как свидетельство моей тайной рабской покорности.