Слепая зона - Ольга Вечная
В сексе он... как фанатик. Неутомимый, страстный. Поцелуев бесстыже много — везде, по всему телу. Это непривычно и весьма смущает, но у Платона как-то так получается ласкать всю меня, владеть всем моим телом, что я, осмелев, целую тоже. Иногда нежно, иногда жадно. Он не против засосов, даже наоборот, что удивительно. Ему не нужно фотографироваться, ему плевать, что подумают парни в раздевалке спортзала. Он так сильно втягивается в процесс, наслаждаемся им, горит, что это... честно говоря, невероятно приятно.
Начинаю привыкать к нему и его телу... и опасно считать это все своим. Хотя и жду, что Платон сделает что-то неправильное. Нагрубит, посмеется, не знаю... уедет? Сразу после близости. Это было бы идеально для моего склеенного сердца. Я бы тогда страдала и влюблялась в него до бесконечности. Написала бы своему психотерапевту.
Когда Платон, вымотавшийся и какой-то будто похудевший после эротического забега между простынями, в очередной раз сладко вырубается в моей кровати, я обескураженно пялюсь на него, не очень понимая, что делать.
У нас с ним ненадолго. Ну не поженимся же и не родим детей! Мы вообще планы не строим на будущее! При этом к себе домой Платон не собирается. Вещи стирает вечером, утром надевает чистые. Зубную щетку и бритву купил. А трахается так, словно это самый ответственный секс в его жизни и недотрахать — смерти подобно.
Развожу руками. У меня все тело зацелованное, занеженное, залюбленное. Я медленно укладываюсь в кровать рядом, на самый краешек, чтобы не трогал. Для порядка перед сном ревную Смолина к бывшим, чтобы позлиться. Но даже этого оказывается недостаточно, чтобы вывести меня из метастабильного состояния.
Платон ворочается, потом подползает, обнимает и притягивает к себе. Некоторое время лежу, пытаясь понять, зачем он липнет и что ему опять надо. Снова заниматься любовью? Но нет, дрыхнет.
Жарко. Тесно. Неудобно.
Пожимаю плечами. Обниматься любит, что ли? Смешной.
В нашей семье не принято обниматься, за последние двадцать лет меня касались меньше раз, чем Платон за эту неделю. Я выдала ему отдельное одеяло и подушку, а он все равно липнет. Игрушку мягкую купить, что ли, и подкладывать ему?
Закрываю глаза и пробую уснуть. Как-то подстроиться.
Точно корзиночка. А еще спортсмен! Взрослый мужик! Руководитель! Он прямо во сне чмокает меня в затылок. Глаза распахиваются, а сердце сжимает дикая, голодная нежность.
Лежу. Потом медленно поворачиваюсь. Целую в плечо и укладываюсь в объятиях.
Сон приходит быстро, и такой он сладкий, что я порхаю до самого утра.
***
Платон встает сразу по будильнику и отправляется в душ. Как обычно напряженный и серьезный. Мрачный, взъерошенный, голый и с эрекцией. Все вместе одновременно заводит и беспокоит.
Готовя завтрак, я гадаю: это семейная жизнь началась или мы просто перебиваемся у меня до дедлайна?
Он заходит на кухню — и сразу ко мне. Обнимает со спины. Как будто не хватило ему ночи. Говорю:
— Ты все время молчишь. Меня это тревожит.
Он убирает волосы за левое плечо, наклоняется и целует правое. Воздух наполняется терпким ароматом закипающего в турке кофе. Варю покрепче. Иначе не проснемся.
Платон по-свойски прижимается. Он, я, режущий голод, недосып и кофе. Такой вот ассоциативный ряд у этих отношений. Наверное, стоит добавить еще антифриз, вкус которого иногда всплывает в памяти.
— Я тебя все время хочу, — бурчит Платон, покусывая шею, что одновременно сексуально и щекотно.
Поэтому смеюсь.
— Опасаюсь ляпнуть лишнего, — отшучивается он.
— Как ты вообще? Готов?
У нас важный дедлайн. По своему первоначальному плану Смолин должен был увидеть меня сегодня второй раз в жизни.
— Конечно. — Он снова целует. — Мама придет на презентацию, не пугайся. Она привезет одежду.
— Оу.
— Давай, жги, — покорно позволяет Платон. Снова целует шею несколько раз, касается языком не игриво, а будто пробует десерт.
У меня из-за недосыпа истощение словарного запаса. Ночью, после пика удовольствия, чуть в любви не призналась, поэтому соглашаюсь, что молчать — хорошая идея.
— Мама переживет наш роман? — уточняю.
— Понятия не имею. Я пока не говорил ей.
— Ясненько.
— А ты своим рассказала? — интересуется он.
— Если я расскажу своим, мой брат будет здесь через два часа. И неважно, что самолет летит шесть! Тебе не поздоровится.
Платон хмыкает.
— Цыганская мафия, — подмечает радостно. — Круто.
Пока заканчиваю с завтраком, он отправляется в ближайший круглосуточный магазин за хлебом и молоком. Задерживается.
Омлет остывает, и я беру мобильник, чтобы поторопить. Пишу сообщение — ответа нет.
Машинально я подхожу к окну и вижу Платона недалеко от «Сильвии». Рядом его отец и механик — самый пожилой, но и самый шустрый среди Охотников, — Степан Матвеевич. Они втроем будто бы... ссорятся.
Глава 35
Игорь Смолин замечает меня в окне. Поднимаю руку и машу. Улыбаюсь широко, но он только хмурится. Надо же, выяснил, где я живу. Хотя, наверное, это не проблема — через Егора.
Отец Платона — тяжелый человек.
А может, это у меня судьба такая — не нравиться семьям избранников. Не наркоманка, не страшилище, работаю, с приданым — и все равно не ко двору.
Моя мама — настоящая таборная цыганка, родившаяся в семье, соблюдающей традиции. Ее выдали замуж очень рано, за жестокого, глупого и завистливого человека. Почти сразу она родила мою старшую сестру и оказалась в ловушке. Потом, спустя долгих пять лет, мама познакомилась с папой. Они влюбились, и отцу пришлось с боем вырывать ее из лап бывшего мужа. Маму отпустили, но прокляли. Можно верить в цыганские проклятия, можно смеяться над ними, но так получается, что всем троим ее детям любовь и личное счастье даются с боем.
Или не даются вовсе.
Когда Платон возвращается в квартиру, я уже спокойна. Чуть поплакала, правда, но взяла себя в руки и даже нанесла тональник, чтобы освежить лицо. Ситуация повторяется точь-в-точь как с Тимуром.
Сейчас Смолин скажет, что родители из него все соки выжали. Сколько нервов, как он устал. И я пойму, что виновата. Предложу взять паузу первая. Потому что иначе он будет психовать и срываться на мне.
Платон заносит покупки и отправляется руки мыть. Молча. Вернувшись на кухню, усаживается за стол и нервно хватает вилку. Я смотрю на него в каком-то убийственном,
