Чужой ребенок (СИ) - Зайцева Мария

Но сейчас мне все равно! Пусть даже вышвырнут потом, с позором, главное, чтоб Ванька не плакал! Главное, не слышать в его голосе этого острого, болезненного надлома, проходящегося по сердцу острием! Напополам же режет! А как я без половины сердца?

— Отвали от меня! — припечатывает Ванька, глядя на меня с ненавистью. И да. Режет. На куски. — Отвали! К своему мужику вали! Поняла?

— Вань…

— Пошла вон! — голос его бьет по сердцу, окончательно превращая его в фарш, и я умираю. Дышать нечем. Больно так, больно…

Я скольжу бессмысленным взглядом по Хазарову, с каменным лицом наблюдающему эту сцену, на серьезных Ара и Каза, краем глаза вижу, как шевелится на панорамном окне штора, наверно, Ляля смотрит тоже, но выйти не решается… И это хорошо…

Хорошо…

— Хорошо. Прощай, Ваня.

Разворачиваюсь и выхожу через маленькую калитку в воротах.

Сразу на улице подламываются колени, но я, упрямо сцепив зубы, иду дальше. Нет, Аня. Ты сейчас не будешь падать. Нет.

Только не здесь.

________________________

У тебя все будет хорошо.

Море, небо, яркие открытки,

солнце, радость, девочек улыбки.

То, что называется душой,

устаканит острые края,

режущие кромкой по-живому.

Не нужны они тебе, такому

светлому. Пуская печаль моя

не коснется, не растратит силы.

Надо их беречь, хороший мой.

Впереди веселый путь домой

у тебя. Как сделать, чтоб забыла,

каково: дышать тобой одним

и смотреть, как спишь, наморщив носик…

Я запомню все твои вопросы.

Ты же помни то, что был любим.

9.05.2023

Глава 60

— Ань, а какого ты сюда пошла, не пойму никак? С твоим опытом…

Моя сменщица курит, щурится на заходящее солнце, какое-то сегодня особенно яркое здесь, на краю города.

Я просто стою рядом, не торопясь домой. А чего торопиться? Будто меня там кто-то ждет… Мысли привычно царапают сердце, но уже без той первоначальной острой боли, от которой загибалась когда-то.

Отгоняю от себя их, вдыхаю с нескрываемым удовольствием табачный дым, хотя вредно это… Но, если вдуматься, то жить вообще вредно, так что…

Красная линия горизонта, словно кровь, разливается перед глазами. Напрягает. И отвечать на вопрос сменщицы неохота.

Я молчу, вдыхаю табачный дым и думаю о своем.

В конец концов, она, устав ждать и, кажется, обидевшись, докуривает, выбрасывает сигарету в урну и идет к остановке.

А я остаюсь стоять.

И смотреть на красное небо.

Иваныч сказал бы, что это не к добру. Кстати, надо будет навестить его. После выписки он не вернулся в ЦРБ и сейчас живет себе спокойно в том самом домике, где мы с Ванькой прятались. Собирает яблоки, у них уже сезон, малину, все это дело настойчиво всовывает мне каждый раз, и я не отказываюсь. Яблоки, кисловатые, вяжущие, настолько в тему, что даже сейчас, при одном воспоминании, выделяется слюна.

Перевожу взгляд на удаляющуюся спину сменщицы. Точно обиделась. Наверно, я все же зря так… Никогда у меня не получалось нормально выстраивать отношения с коллегами. Что на прежней работе, что здесь…

Но, с другой стороны, что говорить-то?

Правду? Что уволилась, потому что вообще не представляла, как зайду туда, на свое привычное место работы, как буду в глаза им всем смотреть, коллегам своим? Сменщице, проклинавшей меня по телефону? Бывшему любовнику, цинично, за бабки, подставившему меня под пули бандитов?

Самое забавное, что, когда пришла за трудовой, примерно через неделю после того, как Хазаров выкинул меня из дома, первым, кого встретила в больнице, был именно Дима.

Я, признаться, всего ждала: что примется просить прощения, может, обвинять, наоборот, потому что лучшая защита — нападение же… Но Дима, как ни в чем не бывало, улыбнулся в своей привычно манящей манере, и, спокойно глядя в глаза, сказал:

— Анюта! Как ты?

Я ошалела настолько, что не сразу поняла, как ответить. Стояла, всматривалась в его черты, искала в глазах… Не знаю, что. Хоть что-то. Хоть намек. Но так и не нашла. Открыла рот, чтоб сказать все, что думаю о нем и его вопросах, но представила, как Дима сейчас удивленно выкатит глаза, пожмет плечами, примирительно заявит, что я все выдумываю, и что он вообще не в курсе. И взгляд его при этом не поменяется.

Я представила себе эту ситуацию во всем ее объеме, да так отчетливо, что затошнило, и просто ответила:

— Все хорошо, Дим. Спасибо.

Он чуть нахмурился, словно не того от меня ожидал, протянул руку, но я, испугавшись, что если прикоснется, то меня точно стошнит, торопливо отступила назад, обогнула его по широкой дуге и пошла дальше, уже не обращая внимания на какие-то вопросы, которые он выкрикивал мне вслед.

Я шла и думала, каким образом я несколько лет назад умудрилась так обмануться? И что бы было, если б я проявила слабину и продолжила с ним спать, как неоднократно предлагалось?

Или просто до сих пор считала бы его человеком?

Наверно, эта ситуация была на пользу, потому что страшно представить, что я могла бы и сейчас думать, что он мой друг. Что он поможет…

Вообще, теперь, месяц спустя, я думаю, что все, что случилось со мной, было правильным. И только на пользу.

В конце концов, мне повезло выбраться из невероятной задницы, причем, практически без потерь. И даже с прибытком.

Если бы не произошедшее, я бы по-прежнему продолжала работать там, в коллективе, с огромной радостью втоптавшем меня в грязь при первой предоставившейся возможности.

Если бы не произошедшее, я бы не узнала, что способна на странные, нелогичные, но правильные и даже отчаянные поступки. Что я , на самом деле, не мышь подзаборная, любого писка пугающаяся, а человек. Как-то я, за годы тихой, пустой жизни, позабыла об этом. Позабыла, какой я была, когда жила с бабушкой и дедом. Как я умела радоваться чему-то совсем незаметному, но такому яркому, такому интересному. Как умела смотреть на небо. Как любила гулять по берегу реки в непогоду, ощущая новизну и остроту жизни.

Детдом меня подкосил, сделал из веселой, смелой девчонки забитое, готовое на всех огрызаться существо, желающее только одного: выжить любой ценой. И чтоб никто не трогал…

Если бы не эта ситуация, я бы не узнала, что могу любить. Что могу вообще испытывать такие сильные чувства: любовь, ненависть, горечь, боль, отчаяние, надежду. Счастье.

Если бы не эта ситуация, я бы не встретила Ваньку…

Честно говоря, единственное, о чем сейчас болит сердце, до сих пор болит, так это о нем.

Я понимаю холодным разумом, логикой, что с ним все хорошо. Наверняка все хорошо. И я поступила правильно. А сердцем не могу до сих пор принять.

И каждое утро думаю о том, как он сейчас. Что делает. Просыпается? Что кушает? Ему вкусно? Он, наверняка, пойдет в новую школу… Хочет ли он? Или переживает? Скучает ли по маме? Скорее всего, Хазаров не позволил ему вернуться, но видеться-то явно разрешил… Я надеюсь… Как он засыпает? Вспоминает ли он, как я ему пела колыбельную? Про волчка?

“ — Но ты же с краю лежишь, значит, я не упаду?

— Ни за что… Спи…”

Мне очень хочется, чтоб он засыпал с улыбкой. До слез в глазах хочется.

— Аня!

Меня вырывает из мыслей голос Василия Ивановича, моего нынешнего начальника, детского реаниматолога, поворачиваюсь, смотрю.

Он выглядывает в дверь, хмурит густые брови, кивает сурово, зовя работать.

Подрываюсь и бегу. Когда у него такой взгляд, значит, надо торопиться.

— Давай, по скорой парнишка едет, — коротко говорит Василий Иванович, — падение с высоты. Перелом руки диагностирован, но подозрение на сотряс. Без сознания.

Киваю, привычно прикидывая порядок действий. В принципе, ничего особенного, да и Василий Иванович, один из лучших детских реаниматологов города. Он, словно надежная скала, с ним не страшно.

Хотя, изначально я не хотела идти сюда, в детскую многопрофильную. Думала, найти что-то из совершенно другой сферы, спокойное… Например, в клинику, делать массажи… Прибыльно и без нервов…