Ярослава и Грач (СИ) - Дмитриевна Алёна

А теперь поздно.

— Гриш, я тут подумала, — сказала Яра, когда в очередной раз одевала Майю на прогулку с папой. — Как только я выйду на работу, будем решать вопрос с квартирой. Я посмотрела цены. Если ты будешь не против, то две небольшие однушки где-нибудь на окраине можно будет потянуть, если взять небольшую ипотеку…

— Я перепишу на тебя эту квартиру, — ответил Григорий. — Пойдём, Майюш.

Они ушли, а Яра подошла к окну. Гриша ходил за Майей по детской площадке, помогал взбираться на горку, качал на качелях.

Ей хотелось к ним. Она думала, останется одна, и сразу все изменится. Забудет. Почувствует собственную самостоятельность, станет легче. Поймет, что он ей давно не нужен, что его она тоже переросла, как свои украшения. Черта с два. Нет, она ощутила себя и взрослой, и самостоятельной. Выяснила, что все может сама. И коммуналку оплатить, и с ребёнком везде сходить, и сифон прочистить. Только вот так хотелось налить вечером чаю, принести ему, сесть рядом и просто поболтать. Рассказать про свои успехи. Сказать, смотри, я справилась. И услышать от него: кто бы сомневался. И снова оказаться в кольце его рук.

Он все еще был для нее важен.

Боги, кого она пыталась обмануть? Она все еще любила его. Иначе бы не пересматривала по ночам в тысячный раз их совместные фотографии. И сердце бы не рвалось из груди и не замирало от нежности, когда она видела его с Майей.

Но она не была готова простить и пустить назад.

— Можно воды? — попросил Гриша, когда вернул их дочь домой.

Яра кивнула и принесла ему полный стакан. Он осушил его до дна. Взглянул на неё прямо чуть ли не впервые за все это время. И столько было в этом взгляде…

— Яра, — позвал он. — Ты пойдешь со мной на свидание?

Пена дней. Пузырь девятый.

Он прожил много лет, он прожил много зим.

Тянулись серые дни, и никого рядом с ним.

Он просто пил, ел, спал. Тянулись серые дни.

Тянулись серые дни, они и только они.

Небо, улицы, люди — все в серой золе.

Одиночество стынет на пыльном столе.

Он петляет петлей от окна до окна,

Из которых уже не видна, не видна Она —

Любовь!

«Любовь» — ДДТ

Рано утром в субботу на кладбище было людно. Родственники и друзья, желающие почтить память своих мертвых или заставить на время замолчать свою совесть, навещали могилы. Те, кто приехал сюда один, действовали неторопливо и методично. Прибывшие коллективно вели себя шумно и деятельно. От таких слышались громкие команды: что и как убирать, куда класть конфеты, куда ставить цветы. Цветы… Люди несли своим покойникам ненужные им цветы. Григорий думал об этом иногда. А если бы его мать умерла раньше отца, он бы тоже носил ей цветы на могилу? На его памяти он не подарил ей ни одного букета, а мама цветы любила и всегда очень радовалась, когда получала их нынче от своих сыновей.

Могила отца была ухоженной, но пустой. Рядом с надгробием стоял небольшой, давно полинявший на солнце искусственный букетик. Грач понятия не имел, кто приезжал сюда помимо него. Он открыл калитку, зашел в оградку, осмотрелся, выдернул несколько травинок и сорняков, проросших между плит. Достал из кармана конфету, положил ее на постамент. Смахнул с лавки пыль и сел.

— Привет, пап, — сказал он.

Могила ответила тишиной. Лишь прошелестели на ветру листья растущей над ней березы. Сорок лет назад Григорий пробовал посадить здесь дуб, но тот так и не прижился. Сейчас это казалось ему символичным. Но тогда он очень переживал и заменил его на другое дерево. А дуб увез в лес. Иногда ему становилось интересно, что с ним там случилось. Окреп? Или окончательно засох?

Шелест листьев был приятен слуху, но не способен заглушить до сих пор звенящие в ушах слова Яры.

«Мы же не твоя работа, мы всего лишь твоя семья…»

Эти слова разделили жизнь Грача на до и после. Мать когда-то ответила ему похоже, только красиво. А Яра сказала так, как есть. И он вдруг прозрел. Груз осознанного оказался почти неподъемен.

Обычно на могиле отца Григорий хранил молчание, но сегодня вдруг захотелось поговорить. Он откинулся на спинку лавочки и глянул на плывущие по небу облака, которым до него не было никакого дела. Было в их безразличии что-то жестокое.

— Тут такое дело, — тяжело вздохнул он. — От меня Яра ушла. И я вот все хожу думаю…

Покусал язык, а потом не сдержался и воскликнул:

— Какого черта ты творил, пап?

И тут же огляделся, устыдившись. Но никто на него не смотрел. Ближайшие посетители кладбища были далеко и явно его не слышали. Да и кому какая разница, кто тут орет на тех, кто уже не может ответить.

Григорий нагнулся вперед, сгорбился и горячо зашептал:

— Почему ты не пошел за Андреем, когда он из дома ушел? Не попытался с ним поговорить? Вернуть его? А я знаю почему. Знаю, потому что я тоже не пошел за Катей, и за Ярой тогда не пошел. Потому что так было проще. Проще остаться одному и ничего не решать. Потому что страшно, что пойдешь, и надо будет извиняться, и что-то объяснять, а потом что-то делать, чтобы все исправить. И еще не факт, что получится. А кого потом винить, если не получится? А так вроде это не ты решение принял, а тот, кто ушел. Но знаешь, что? Я Катю не любил. А Яру любил, но придумал себе, что так лучше будет. И выходит, мама права, и я вылитый ты. Но, черт, пап… Андрею было семнадцать, и он был твоим сыном, и он тебя не выбирал… А знаешь, как мне сейчас страшно? А мы с Ярой вместе уже одиннадцать лет, и у нас Майя, и это уже совсем не то, что тогда…

Он задохнулся и остановился, чтобы продышаться. Береза все так же шелестела листьями. Доносились голоса людей. Даже здесь — в царстве смерти — некуда было от них деться.

— Но знаешь, что еще страшнее? — прикрыл глаза он. — Я уже отвык быть один. И я не хочу в это снова. И я не могу и не хочу без них. Они — моя жизнь. А я все испоганил. Десять лет назад мне казалось, сделаю Яре больно — сдохну. Но смотри-ка, сделал и сижу тут живой, с тобой разговариваю. Только вот понятия не имею, как мне быть дальше. А единственный человек, которого я считал другом и у которого мог бы попросить совета, ее отец. Но как теперь смотреть ему в глаза, я тоже не знаю. Что ж, кажется, я добился того, чего хотел. Стал полной копией тебя. Только что-то я этому не рад. Быть тобой оказалось удовольствием ниже среднего. Тебя самого от себя-то не тошнило? Меня вот от себя что-то подташнивает. Как посмотрю с утра в зеркало, так и начинает…

Он снова протяжно выдохнул и вгляделся в лицо на фотографии. Он и правда был очень похож на отца. С годами сходство лишь усиливалось. И если бы его отец вздумал отрастить бороду, то Грач сейчас вполне мог бы увидеть на фото себя.

— А ведь братья нормальными людьми выросли… — покачал головой Григорий. — И ты им для этого не понадобился. Маме помогают. Даже Васька. Он, правда, попивает, но вроде в меру, если мать не преуменьшает… А Борис ей дачу купил, Андрей там дом поставил. Они своих детей туда к ней привозили, пока те маленькие были, а в прошлом году там Майя по травке ползала. И, знаешь, там здорово. И еще здорово, что тридцать лет назад я там научился дрова колоть и траву косить. Потому что представляю, как на меня смотрели бы Финист и братья Яры, если бы я не знал, с какой стороны к топору подступиться. Но это мне все пришлось самому. Без тебя… А может, Яре все же без меня лучше будет? И она построит свою жизнь как надо, а не так коряво, как у нее это получилось со мной? Как у нас с тобой?

Могила продолжала молчать, и внезапно это разозлило. Так было нечестно.

— Да, пап! — воскликнул Григорий. — Мне это все надо было еще пока ты жив был понять и тебе сказать. Ты нас вообще хоть чуть-чуть любил? Мы тебе хоть немного нужны были? Или только для виду? Жена, четверо детей… Красиво ведь звучит. На фотографиях и на словах все всегда так красиво. А я знаю, мне мама рассказывала, тебе предлагали участок. Но ты отказался! Сказал маме: он же пустой, кто его поднимать будет? А там все участки были пустые. Но ничего, люди строились. Приезжали семьями и вместе поднимали. А они тоже работали, пап. Все работали! И теперь к ним дети ездят. Внуков привозят! А я вот высказываю тебе тут, а сам взял, и все так же сделал…