Анна Берсенева - Мурка, Маруся Климова
Легко, как скаковая лошадь, собачка подпрыгнула у Марусиных ног и мгновенно очутилась у нее за пазухой. Это вышло у нее так просто, как будто она занималась этим всю жизнь. Она затаилась под пиджаком, прижавшись теплым боком к Марусиной груди и не издавая ни звука. Боясь спугнуть ее, Маруся подняла свой до сих пор валяющийся на манеже холст и затолкала его в карман. Тяпа даже не пошевелилась. Маруся проделала всю репризу до той самой минуты, когда надо было расстилать ткань, – Тяпа была неподвижна, как камешек. Но как только Маруся извлекла из кармана холст и встряхнула его, Тяпа выскользнула у нее из-под пиджака и неуловимым движением спряталась под тканью. Она распласталась под нею так, что ее невозможно было заметить даже из первого ряда!
Маруся почувствовала, что сердце у нее забилось ровно и... как-то еще. Но ей некогда было сейчас думать, как называется это «еще» – все ее движения стали легкими, четкими, сжимающая уголь рука как будто летала над холстом. Закончив рисовать, Маруся погладила рисунок и замерла.
Тяпа выскочила из рисунка, как весенний фонтан! Она взлетела над манежем, в мгновение ока оказалась у Маруси на руках и радостно облизала ей лицо.
Расцеловав собачку, Маруся опустила ее на пол и протянула к ней руку. Тяпа тут же встала на задние лапки, а правую переднюю со смешной солидностью подала Марусе.
Когда они с Тяпой неторопливо пошли «за ручку» к кулисам, Маруся вздрогнула от громкого хохота и аплодисментов.
– Ну вы, девушки, даете! – сквозь смех воскликнул Андрей. – Может, прямо по улице так прогуляетесь? Людям и в цирк ходить не потребуется! Прям не знаешь, смеяться над вами или плакать.
Впрочем, плакать никто из наблюдавших за этой внеплановой репетицией и не думал. Смеялись Андреевы акробаты, смеялись униформисты, и даже пятилетний сын гимнастки Даши Чарской, который вечно вертелся на манеже, тоже смеялся, прыгая на одной ножке и показывая пальцем на Марусю и Тяпу.
И в этом смехе, который заливал Марусю, как живые теплые волны, было то же, что она так ясно чувствовала в сиянии вечернего манежа, и в дыхании замершего зала, и в бравурной музыке, и в стремительном полете гимнастов под перевернутой чашей купола, – не требующее ни доказательств, ни объяснений счастье.
Глава 2
Весь следующий день Маруся ходила по цирку как во сне. Она машинально выполняла свою обычную работу – заряжала секреты и готовила костюмы к ласкинскому номеру, так же машинально отвечала тем, кто о чем-нибудь ее спрашивал, да чаще и не отвечала, а только кивала. Видимо, на лице у нее все это время держалась на редкость глупая улыбка. Во всяком случае, клоун Сидоров, с которым Маруся, как с незнакомым, поздоровалась в его же собственной гардеробной, в которой сама же до сих пор и жила, поинтересовался:
– Что, Мария, бабочки в душе летают?
– Какие бабочки? – вздрогнула Маруся.
– Да говорил кто-то, помнишь? Я забыл кто, ну неважно. Что бывает, мол, в душе бабочки летают. Как у тебя сейчас. Или ошибаюсь?
– Не-а, не ошибаетесь, – улыбнулась Маруся. – Летают, Петр Иванович. Просто целой тучей! Я, знаете, думаю... Можно не только с Тяпой, а еще одну репризу сделать. С воздушными гимнастами. Я еще немножко ее придумаю, потом вам расскажу.
– Ну-ну, – усмехнулся Сидоров. – Дерзай. Силы только правильно рассчитывай, а то с тебя станется и на трапецию полезть. А навыков у тебя пока никаких нет, это ты учитывай. Енгибаров, чтоб ты знала, гимнаст был, каких мало. В общем, если дело у тебя пойдет и не надоест тебе, учиться надо будет, Марусенька. Так и настраивайся. На одном обаянии далеко не уедешь.
– Мне не надоест. – Маруся даже зажмурилась, чтобы убедить Сидорова в полной серьезности своих намерений. – И учиться, конечно... Я же понимаю, Петр Иванович! Что ничего еще не умею.
Но, по правде говоря, все размышления о собственном будущем казались ей сейчас чем-то вроде туманных шаров, неясно мерцающих на горизонте. Бабочки, крылья которых нежно и будоражаще касались ее души изнутри, были куда реальнее.
Она боялась, что это непривычное ощущение пройдет уже назавтра. Известно же, что утро вечера мудренее. Маруся понимала, что мудрости в ней сейчас нет и помину, но ни к какой унылой мудрости и не стремилась. Все, что ей хотелось сейчас делать, подчинялось какому-то неясному, но очень сильному чувству. Согласно этому чувству ей хотелось, например, почитать что-нибудь про клоуна Енгибарова, потому что в том состоянии глубокого душевного трепета, в котором она пребывала вот уже сутки, ей было мало обрывочных рассказов о нем. Еще хотелось придумать для себя совсем необычный грим – такой, чтобы в самом деле невозможно было не засмеяться и не заплакать, глядя на ее лицо.
Вообще-то, рассуждая здраво, сначала следовало пойти в интернет-кафе и поискать в Сети что-нибудь про Енгибарова, а потом уж заняться гримом. Но Марусе хотелось делать все одновременно, чтобы то, что роилось у нее в голове, немедленно перетекало в руки и тут же выплескивалось, становилось частью внешнего мира, а из внешнего мира снова возвращалось в ее душу.
И всего этого – непростого, неясного – ей хотелось так же просто и ясно, как в детстве хотелось мороженого.
Маруся сидела перед зеркалом в сидоровской гардеробной и удивленно, как в чужое, всматривалась в свое лицо.
«Глаза какие странные, – думала она. – Цвета вроде темного, а сами вроде и не темные. Как лампочки. Почему так? Рот, конечно, как у лягушки, но это и хорошо. Надо его еще больше подрисовать, смешно будет».
Маруся еще в Толины времена пыталась понять, есть ли что-нибудь по-женски привлекательное в ее внешности, и понимала, что наверняка нет, и опасливо удивлялась, почему же Толя все-таки с ней живет. Этот большой сладкоежский рот и какие-то непонятные глаза... Но теперь она оценивала свою внешность с другой точки зрения, и такая ерунда, как женская привлекательность, была для нее совершенно несущественна.
Она придвинула к себе коробочку с гримом, положила на лицо белый тон, одним лихим росчерком обрисовала губы ярко-алым и сразу поняла, что это не то. Цвет, пожалуй, должен быть потемнее, то есть попечальнее. Маруся обвела алый грим фиолетовым и повертела головой, любуясь результатом своего вдохновенного труда. Впервые в жизни собственный нелепый вид доставлял ей удовольствие.
Такой же фиолетовой подводкой она обвела глаза. В уголке подводка немного размазалась, и стало похоже, будто бледное клоунское лицо плачет. Лучшего и желать было нельзя!
Маруся встала, походила кругами по гардеробной, время от времени косясь в зеркало. Грим совершенно не мешал ей, он как будто бы стал ее кожей, и так мгновенно, так легко!
