Джоконда Белли - В поисках Эдема
Джип затормозил. Провизжала резина. Макловио открыл дверь и вышел из машины.
Глава 36
— Естественно, мы не располагаем возможностями взять казарму штурмом, — сказала Энграсия. Она попросила воды. Кожа на губах у нее была сухой и потрескавшейся. Она на какое-то время отвернулась, делая вид, что поправляет подушки. Когда она снова заговорила, тембр ее голоса изменился и звучал грубо и хрипло.
— Мне кажется, Жозуэ мог бы пойти к ним и попросить о срочной встрече этой ночью, сказать, что ждать нельзя, что мы умираем и хотим решить вопрос с передачей склада. Затем, собравшись все вместе, мы возьмем их в заложники: либо они отдают нам Мелисандру, или мы взрываем казарму… то, что мы сделаем в любом случае, как только она будет спасена.
Полумрак, царивший в комнате из-за занавешенных штор, способствовал возобновлению фосфоресцентного блеска на телах зараженных. Здоровые и больные расположились по диванам и креслам комнаты, растерянно глядя друг на друга: выражения их глаз менялись — то недоверие, то ностальгия, то вызов, ноги их двигались пальцы барабанили по столам и другим предметам. Больные время от времени закрывали глаза и уходили в себя при болевых спазмах. Тот, кто увидел бы их вместе, — великаншу на постели, мужчину с металлической рукой на диване, пять остальных облучённых обитателей свалки, Жозуэ, с лицом раннего апостола, хозяина гостиницы, чувствующего себя неловко, вынужденного сохранять достоинство в желтом одеянии, — никогда бы не понял, что они задумали освободить Фагуас от непрекращающихся злоключений, приговоривших его к маразму бессмысленных войн, освободить Синерию, разлагающийся город, где пороки превратились в профессию и источник доходов. Изможденные, с кожей, покрытой язвами, с волосами, выпадающими целыми клочьями, они воплощали образ распада, напоминали амфоры, из которых на глазах вытекала жизнь. Ох! Но перспектива избежать подобной смерти, мысли о том, что на их долю выпала героическая смерть, нежелание умирать в одиночестве, как говорили ребята, озаряли их глаза блеском радости, как если бы им вдруг дали надежду на выздоровление, и не только, словно им пообещали вечную жизнь.
— Но зачем просить их о встрече? — вмешался Питуза. — Не стоит предупреждать их заранее. Лучше нагрянуть к ним сверкающей процессией, раскрасившись этим порошком и попросить поговорить с ними уже при входе в казарму.
— Но нас остановят на пропускных постах, — предупредил кто-то.
— Смотрите, надо обдумать все с точки зрения психологии, — сказала Энграсия, поднимая голову от ведра, куда ее только что стошнило. — Сейчас Эспада чувствуют себя королями: у них Мелисандра, поступили новости, что они окружили также имение поэта на реке, должно быть, разыскивают Рафаэля. И плюс ко всему этому, я отправляю сообщить им, что я хочу капитулировать… Они же будут счастливы! Нас примут с распростертыми объятиями. Еще бы! Они же не представляют, какой сюрприз мы им приготовили.
— Вас обыщут на входе, — сказал Жозуэ. — Как вы спрячете взрывчатку?
— Это я возьму на себя, — сказал Моррис, лежавший с закрытыми глазами.
— Всё, хватит разговоров, — сказала Энграсия. — Все за работу, с этой чертовой слабостью мы продвигаемся черепашьим шагом, а только Богу одному известно, через что сейчас приходится пройти Мелисандре.
Моррис слушал, как пустела комната, грохот стульев, замедленные движения тех, кто покидал помещение. У него болело горло. Он боялся, что не сможет выговорить ни одной фразы так, чтобы его не покинули последние силы, которые ему удалось накопить за эти часы. Идея смерти повергала его в ужас. Он не мог думать об этом без внутренней дрожи, несмотря на все попытки убедить себя самого быть мужественным и рассудительным. Иногда знание только вредило. Лучше бы он ничего не знал, размышлял он. По этой же самой причине достоинство и отвага ребят и Энграсии повергали его в отчаяние. Это было так, словно они ни о чем не догадывались, думал он, словно какая-то магическая сила наделила их способностью сублимировать весь горький опыт и превратить его в благородную эпопею, полную смирения. Он испытывал к ним бесконечную нежность, и потому особенно острым было чувство, что он сам с тяжестью в сердце думал об ощущениях, которые ему предстояло испытать.
Глава 37
Что хуже, спросил себя Рафаэль: Макловио, вышедший из джипа в чистых брюках, белой рубашке и панаме на голове, словно приветливый фермер из прошлого века, или его захватчики, очевидные злодеи, никакого двуличия, только неразумная сила в чистом виде, невозмутимые убийцы без капли сострадания.
Солдаты узнали компаньона своих начальников.
— Куда вы собираетесь везти этого человека? — авторитетно поинтересовался он.
— В казарму, к шефу. Приказ свыше.
— А хозяин попугаев?
— Отошел в мир иной, босс. Притворялся наивным.
— Они убили его как собаку, — сказал Рафаэль. Солдат крепче сжал его руку. Он скорчился.
— Отпустите его! — приказал Макловио. — Шайка дикарей! Кто вам сказал убить Лукаса! Вы что, не знаете, что после смерти еще никто не оклемался? Животные! Немедленно возвращайтесь в казарму. Я займусь тем, чтобы вы ответили по заслугам. Оставьте мне пленника. Я сам отвезу его. Вам разве давали приказ бить его?
С каждой фразой тембр его голоса становился на октаву выше. Солдаты съежились. Они так совсем усохнут, подумал Рафаэль, останется только помятая одежда на асфальте.
— Ты тоже поедешь с ними! — приказал Макловио своему водителю. — Я не в настроении сейчас созерцать чье-то из ваших лиц, сукины дети!
Мужчины сели в джип, завели мотор, объехали труп Лукаса, лежащий на спине со слегка раскинутыми руками. Рафаэль сел на колени возле него, закрыл ему глаза, сложил руки на груди, убрал прядь со лба, провел рукой по волосам, повторяя это движение, словно у него в жизни не осталось больше иного занятия, кроме как проводить рукой по волосам Лукаса, гладить его, словно утешая ребенка, которому приснился кошмарный сон. Он провел с ним всего каких-то пару часов, но этого было достаточно, чтобы, стоя на коленях, смотреть на его лицо, испещренное бесчисленными морщинами, и чувствовать себя так, будто наблюдаешь прекрасный неповторимый закат, который преждевременно поглотила ночь. Быть может, он увидел лишь секунду такого спектакля, который представлял собой Лукас. Теперь уже никогда он не узнает, почему птичник так полюбил поэзию, занялся предсказанием будущего, или кому он был обязан своей тягой к шуткам. Молчание его тела поглотило его всего.
Макловио не подходил. Он сидел на крыле джипа, закрыв лицо ладонями. Он боялся вызвать гнев Рафаэля, праведный, конечно, хотя и не он был прямым виновником того, что бедный Лукас так кончил. Ему не нравился тот оборот, который приняли события. Он пытался отговорить Эспада от идеи взять в плен Мелисандру и использовать ее с целью купить молчание Рафаэля. Не нужно было прибегать к такого рода методам, это может иметь противоположный эффект, говорил он им. «Предоставьте журналиста мне», — настаивал он, но Эспада уперлись рогом. Они были слепы, и год за годом власть в их руках заставляла их терять умственные способности, сноровку и обращала их в бездушных существ, непреклонных и твердолобых. У Макловио были свои нравственные принципы, которые Эспада постоянно пытались попрать, как, например, когда они хотели убедить его заняться экспортом сирот для противозаконного усыновления или для продажи органов. Одно дело — наркотики. Употреблять их или нет, каждый все-таки сам для себя решал, и совсем другое — торговля детьми. Даже у него было, какое-никакое сердце, и чего ему стоило сохранить его. Бедный Лукас! Он не заслужил этого.
