Гайя Колторти - Анатомия чувств
— По-моему, оно чуть проще и менее демократично, чем ты считаешь на самом деле, — сказала она. — А прямые виновники есть, обязательно есть. Если иногда я бываю несчастна, слаба и чувствую себя скверно, не думаю, что в этом есть вина правительства. А вот моей матери — это точно.
После этих слов ты почувствовал себя странно, будто тебя обидели слова Сельваджи. Ты подумал, что ваши родители не могли быть всемогущими, не могли все исправить и спасти, как не могли и навредить или испортить что-либо.
— Милая, — сказал ты, обнимая ее, — ты никогда не казалась мне такой уж несчастной, как преподносишь теперь. И наша мать всего лишь наша мать, такая же обеспокоенная, как и мы. Давай не будем впадать в крайности. В сложных ситуациях не обязательно искать кого-то, кто во всем виноват, правда?
Она горько вздохнула и замкнулась в себе. Ты понял, что не смог успокоить ее, что она слишком глубоко переживала конфликт отцов и детей. В этот момент тебе подумалось, что виновность ваших родителей не так уж и маловероятна. Может быть, не до такой степени, как думала Сельваджа, которая выносила им приговор, не признавая смягчающих вину обстоятельств, но все же какую-то ответственность они тоже должны были нести.
Ты замолчал, сраженный этим открытием и восхищенный ее способностью осознать все это и показать тебе вот так, исподволь, потому что сам бы ты никогда до этого не додумался. Ты почувствовал гнев и раздражение по отношению к тем взрослым, которые компенсировали своим детям недостаток любви и внимания деньгами, как будто эти подачки могли что-то исправить. Уж конечно, не деньгами и не хорошими манерами за столом можно было наполнить ту пустоту, которая зарождалась в душе у молодого человека.
Постоянно занятые на работе, они сводили общение с детьми к дежурным фразам типа: «В котором часу ты вернешься домой в субботу?» Ты видел это на примере отца: ваши отношения всегда отличались вежливым и непреодолимым, как стена, молчанием, а теперь и на примере матери, вечно отсутствующей, судя по словам Сельваджи.
В глубине души ты знал, что за внешней привычной вежливостью, с которой вы обращались друг к другу в течение дня, скрывалась пропасть, полная обид и разочарований. Похоже, среди молодых людей были раздосадованные, но верящие в то, что со временем все могло стать лучше, — ты, например, и те, что были обижены насмерть и в душе не испытывали ничего, кроме безропотного подчинения своей участи, — вроде Сельваджи. В это было трудно поверить. Разве похоже это было на твою сестру, которую ты любил до безумия и про которую до этого момента мог сказать с уверенностью: «Она живет полной жизнью». Вот именно. Она выживала под видом послушной дочки, теперь ты это отчетливо понимал. Благоразумная, с хорошими манерами, на первый взгляд покорная и в некотором смысле идеальная во всех отношениях. Но когда она пыталась жить по-настоящему — она становилась другой, она порождала вокруг себя всепоглощающее пламя.
Ты был удивлен и крайне раздосадован, догадавшись наконец, о чем она думала. И в то же мгновение тебя охватило отчаяние от сознания того, что она пыталась внушить тебе: ваша любовь — самое важное, что могло только случиться в твоей жизни, — есть не что иное, как простая реакция на глубокий душевный дискомфорт.
— Если ты действительно думаешь, что наша любовь возникла не от нас самих, — сказал ты, — предупреждаю тебя, сестричка, я покончу с собой. И если ты полагаешь, что наша любовь — это всего лишь мания, от которой нам только хуже, ты берешь на себя такую ответственность, которую лучше не брать никогда.
Она встрепенулась, привлекла тебя к себе и поцеловала. Ваши лица были всего на расстоянии ладони, когда она сказала:
— Если бы я знала, что ты испугаешься, если бы представила только, что тебе не хватит смелости, я бы в жизни не стала заводить подобные разговоры.
Она засмеялась, и ее дыхание смешалось с твоим.
— Ты думаешь, мы теперь вместе только потому, что одержимы? — спросил ты ее едва заметным шепотом, будто не хотел, чтобы она услышала. — Ведь это не так, я действительно люблю тебя, — поспешил ты добавить.
— И я тоже.
— Но тогда почему мы задаем себе эти вопросы, милая?
— Не знаю. В последнее время я чувствую себя как-то неуверенно. Боюсь. Чем больше мы проводим время вместе, тем больше мы изолируемся от мира. Все так, но эта отдаленность не тяготит меня, потому что без тебя я не смогла бы жить. — При этих словах ее лицо осветилось радостью. — Я начинаю понимать сущность нашей любви. Это что-то, что сильнее нас, чему мы оба подчинены и что снова и снова сводит нас вместе.
Слушая ее, ты точно знал, что она испытывает. Это состояние души должно было походить на то огромное счастье, которое переполняло тебя с того самого дня, когда ты впервые увидел ее. О мой дорогой Джованни, что еще ты мог сделать теперь, когда узнал, что она чувствовала то же, что и ты? Да ничего, кроме как наклониться к ней и поцеловать так, будто хотел провести весь остаток жизни, не отрываясь от ее губ.
50
Ваша любовь была нерушимой цепью, сковавшей вас навечно. Правда, с цепью обычно ассоциируют понятие тюрьмы, но для вас она стала символом глубоких и крепких чувств.
Одержимость, конечно, но трогательная.
Ты думал о своей сестре днями напролет. В эти первые недели нового учебного года ты не делал ничего другого, а только вздыхал, томимый желанием, и лелеял свою любовь к ней. Когда вы расставались, то звонили друг другу на сотовый, стараясь под любым предлогом выйти из аудитории. И что же вы говорили друг другу? Да ничего, ты же знаешь. Ты скучал по ней. Она был нужна тебе как воздух. Ты был готов расплакаться от того, что рядом с тобой за партой сидел Паранойя, а не она.
Ты то и дело открывал портмоне, где хранил римскую фотографию, на которой был запечатлен ваш поцелуй. Вы отпечатали только ее. Ты рассматривал это фото до бесконечности, пока твоя душа не насыщалась воспоминанием. Ты прикладывал ее к губам и, как священную иконку, аккуратно прятал обратно в портмоне, подальше от слишком любопытных взглядов окружающих.
Потом вы оставались дома. Чаще всего одни, поскольку ваши родители редко возвращались к обеду. Прежде всего, вы принимали душ, занимались любовью и только потом спускались вниз, в кухню, чтобы перекусить немного. Ровно столько, сколько требовал ваш организм, потому что там, где была любовь, не нужны были ни еда, ни питье, и ничто другое. Вашей единственной реальной потребностью было восполнить украденное утром время, жестокие часы ожидания.
