К. А. Такер - Одна крошечная ложь (ЛП)
— Не думаю. Айриш?
— Нет, изо рта у тебя не пахнет, — улыбаюсь я, убирая прядь волос за ухо, и прячу румянец на щеках. У его рта вкус мяты и седьмого неба. Мятные небеса.
— Почему ты называешь ее Айриш?
— Потому что она — ирландка и начинает чудить, когда напивается.
— Эштон!
Мальчишки хохочут. Судя по хохотку со стороны Дианы, она тоже слышала.
— Честно. — На мгновение я прячу лицо в ладонях, и от этого мальчишки хохочут еще больше, ухмылка Эштона растет, и вскоре я начинаю смеяться вместе с ними.
В конце концов, вопросы становятся более серьезными.
— У тебя есть мама и папа? — спрашивает Эрик.
Этого вопроса Эштон услышать не ожидал. Я уверена, потому что он колеблется, и я вижу, как дергается его кадык, когда он сглатывает.
— У всех есть мама и папа.
— И где они?
— Эээ…отец — дома, а мамы больше нет.
— Она умерла? — спрашивает Эрик с совершенно невинным видом.
По лицу Эштона проскальзывает вспышка боли.
— Вспомните о договоре, мальчики, — предупреждаю я, приподняв бровь.
— Я думал, это касается только наших смертей, — печально произносит Дерек.
— Нет, это всеобщее правило. И касается всех.
— Ладно. Извини, Эйс, — говорит Эрик, повесив голову.
Эштон наклоняется вперед и сжимает его плечо.
— Не переживай ни о чем, малыш. У нее слишком строгие правила, да?
Эрик драматично закатывает глаза.
— Даже не представляешь.
Братья и дальше в типичной для детей невинной манере закидывают Эштона вопросами, а он на них отвечает. Я узнала, что мама Эштона родом из Испании, вот откуда у него темные глаза и смуглая кожа. Узнала, что он — единственный ребенок в семье. Узнала, что он родился и вырос в Нью-Йорке. За этот короткий допрос с двумя пятилетними детьми я узнала о нем больше, чем думала в принципе возможно. Может быть, больше, чем знает об Эштоне Хенли большинство людей.
Наконец, Эштон встает и объявляет:
— Простите, что ухожу, но мне нужно быть в другом месте. С вами было круто, ребят. — Он протягивает им кулак для удара.
— Да, было круто, — подражает ему Эрик, и они с братом повторяют жест. Их кулачки кажутся такими крошечными по сравнению с Эштоном. Все трое оборачиваются ко мне, и я понимаю, что, наверное, издала дурацкий звук.
Слегка ущипнув меня за локоть, Эштон говорит:
— Я вернусь через три часа и заберу тебя у главного входа, хорошо? — И на этом он уходит.
Оставшаяся часть смены быстро катится в тартарары. Приходит Лола, которая выглядит меньше, бледнее и слабее, чем в последнюю нашу встречу. Дерек шепчет мне, что она появляется все реже и реже. Мальчишки держатся еще час, а потом говорят, что плохо себя чувствуют, отчего у меня внутри все сжимается. Оставшееся время я провожу с другими детьми: один ребенок восстанавливается после автомобильной аварии, еще один оказался здесь из-за редкого сердечного заболевания.
И я понимаю, что постоянно смотрю на часы не только по одной-единственной причине.
* * *
Три часа спустя у главного входа меня забирает совершенно другой человек. Не тот забавный любитель подразнить, который сидел за миниатюрным столиком с двумя больными детьми и смешил их. Не тот, который с молчаливой непринужденностью слушал меня, пока я рассказывала о длинной череде смущающих, вдохновленных моих психиатром приключений.
Нет…мы выезжаем из города, а этот человек едва промолвил слово, едва на меня взглянул. Не знаю, что случилось, но что-то точно изменилось. Заставило его челюсть напрячься, а взгляд похолодеть. Сделало его таким недовольным, что грудь начинает болеть от все возрастающего напряжения. Ведь оно становится еще больше, чем то, с которым я покинула больницу.
Меня хватает всего лишь на час такой тишины. Я выглядываю из окна на темнеющее небо и уличные огни, дюжину раз заправляю волосы за уши, ерзаю на сидении, а потом решаю закрыть глаза и притвориться, что сплю, когда мы приближаемся к повороту на Принстон.
— Айриш, ты влезла в больничный запас снотворного, перед тем как я тебя забрал? — Скорее от звука его голоса, чем из-за самого вопроса, я с удивлением распахиваю глаза. Обернувшись, я вижу крошечную улыбку, которая пробивается сквозь мрачную завесу на его лице, и тяжело выдыхаю от облегчения.
— Прости, — бормочу я, но не чувствую себя виноватой. Я рада, что Эштон немного расслабился.
— Как прошел остаток смены?
— Тяжело. Иногда я задумываюсь, станет ли легче. Я люблю проводить время с детьми и хочу им помогать, но… — По щеке катится слеза. — Не знаю, смогу ли справиться с мыслями о том, кто из окружающих меня детей выживет. — Эштон молчит, когда я вытираю щеки рукой и шмыгаю носом.
— Я думал об этом, когда ты сказала, кем хочешь стать, — тихо говорит он. — Нужно иметь особый характер, чтобы сидеть и ждать, пока кто-нибудь умрет, особенно, когда ты никак не можешь это остановить.
«Это и случилось с тобой, Эштон? Тебе пришлось наблюдать, как умирает твоя мама?» Я не произношу этого вслух. Вместо этого я говорю:
— Не уверена, что я — такой человек. — Помедлив, я добавляю: — Ничего себе. Раньше я вслух этого не признавала. Никому не говорила.
— Даже своему доктору?
— Нет! Ему особенно. Он считает, что разоблачил меня, — бормочу я.
— В смысле?
— Ни за что, Эштон, — качаю я головой. — Для одного дня хватит и того, что ты уже из меня вытянул.
Побарабанив пальцами по рулю, он вздыхает.
— Ладно. Что говорили близнецы, когда я ушел?
Я улыбаюсь.
— Спрашивали, можешь ли ты еще прийти, — со смешком объявляю я.
На его лице появляется широкая улыбка.
— Да? Я им так понравился?
Я закатываю глаза.
— Думаю, ты им понравился больше, чем я. Эрик сказал, что я, наверное, очень сильно злюсь, когда я — «Айриш», раз ты не хочешь быть моим бойфрендом.
С губ Эштона срывается хриплый, горловой смешок, и внутри у меня моментально теплеет.
— А ты что ответила?
— О, я убедила его, что сильно бешусь, и когда я — не «Айриш», а ты рядом.
Эти слова снова вызывают смех.
— Люблю, когда ты не фильтруешь свою речь. Просто говоришь, что на уме, и не волнуешься об этом.
— Тогда вы со Штейнером хорошо сойдетесь… — Мы проезжаем мимо вывесок кампуса, а значит, ехать нам осталось недалеко, и мой день с Эштоном подходит к концу. Не знаю, когда снова увижу его, и эта мысль ранит.
— Это точно. Ты же должна всю свою подноготную передо мной выкладывать?
Я откидываю голову на подголовник и бормочу скорее для самой себя:
— Ты — первый.
