Инна Туголукова - Маша и Медведев
— Красивая женщина — вот твоя профессия.
— Красота короче жизни. Позволь мне учиться.
— А что ты хочешь?
— Хочу стать психиатром.
— Вай! Зачем красивой женщине психиатрия?
— Чтобы научиться жить в этом сумасшедшем мире и вылечить маму.
Карина окончила Медицинскую академию имени Сеченова, два года проработала в Корсаковской психиатрической клинике, а потом открыла собственную лечебницу, которую построил для нее Вагиф. Перевезла туда маму и каждый день приходила в ее уютную комнату, брала за руку и говорила, говорила, глядя в чистые младенческие глаза. А мама улыбалась светло и доверчиво, будто и вправду понимала, что ей нашептывает эта приятная чужая женщина.
С Нинелью они познакомились лет десять тому назад. Она была тогда любовницей приятеля Вагифа — последнего перед Митей. И Карина, никого не пускавшая в сердце, приоткрыла его для Нинели: почувствовала в ней что-то родственное — надлом и душевную бесприютность. С тех пор они не то чтобы дружили — общались и радовались редким коротким встречам.
— Приезжай, — сказала Карина. — Я всегда рада тебя видеть, ты знаешь.
Нинель знала и платила взаимностью.
Клиника располагалась за городом, на десяти гектарах чудесного подмосковного леса, и Карина построила себе дом на берегу пробегающей по территории речки Ящерки. Там и жила, изредка наведываясь в Москву.
— Как же ты обходишься без мужчины? — недоумевала Нинель.
— А! — взлетала холеная рука, и на среднем пальце холодно вспыхивал бриллиант. — Я сама себе мужчина.
Хозяйство вели две незамужние тетки Вагифа, специально для этого выписанные из полуголодной Ленкорани. Они плохо говорили по-русски и безостановочно сновали по дому, как две большие черные птицы.
Карина, вальяжно откинувшись в кресле, отдавала короткие приказания: неизменная сигарета в тонких, унизанных кольцами пальцах, чашечка дымящегося кофе, низкий голос и непроницаемые антрацитовые глаза.
Она обладала редким талантом слушать собеседника и могла разговорить любого, незаметно направляя беседу в нужное русло.
Она ни разу не перебила Нинель, пока та, волнуясь, излагала свою просьбу. Смотрела сквозь флер сигаретного дыма, погруженная, казалось, в собственные мысли.
— В советах, как я полагаю, ты не нуждаешься.
— Я знаю, что ты скажешь.
— И все же скажу: тебе его уже не удержать. В лучшем случае переспишь еще один раз. Последний…
— Не могу поверить…
— И тем не менее это так.
— Хорошо, пусть так. Но я хотя бы не стану терзаться, что не сделала этой последней попытки.
— Он уже достаточно унизил тебя.
— Если мы останемся вдвоем, он не устоит.
— Пытаешься взять реванш?
— Хочу вернуть его хотя бы на одну ночь.
— Зачем тебе это? Потом будет еще больнее.
— Это потом.
Карина молча смотрела на нее, будто давая время одуматься.
— Помоги мне, сделай так, чтобы он пришел, — взмолилась Нинель. — Остальное — мои заботы.
— А эта женщина, кто она?
— Деревенская шлюшка. Она его не отпустит. Понимает, что другого шанса не будет. Вцепилась насмерть.
— Ну, смотри, одна фальшивая нота…
— Я хорошая актриса…
34
— Как же вы разминулись? — сокрушалась Шура, подкладывая в Марусину тарелку еще одну котлетку. — Ты сюда, он отсюда. Что ж не сговорились?
— Так получилось, — уклончиво пояснила Маруся.
— А может, вы поссорились? — догадалась проницательная Шура. — Так ты не сомневайся, он свою кралю за порог выставил. Сюда ей больше хода нет.
— Нинель? — поджала губы Маруся.
— Ну а кого же? Он уж давно от нее нос воротил, но все не решался. А как с картиной приехал, так прямо с порога на дверь и указал. Она, конечно, всю свою артиллерию в ход пустила. Но тут уж я вмешалась. Он же мне как сын, Димитрий.
Маруся молча ковыряла котлету, но слушала внимательно.
— Я как дверь-то открыла, сразу тебя узнала. Он ведь картину эту, можно сказать, из рук не выпускал. Сам в мастерскую поехал раму выбирать, сам на стенку повесил. Я, бывало, загляну в спальню, а он лежит, на тебя смотрит, и лицо у него…
Она задумалась, подбирая подходящее слово, и Маруся с замирающим сердцем ждала продолжения.
— А ведь мы с тобой похожи, Мария.
— Правда?
— Не внешностью, Конечно, а характерами, судьбой.
— Вы имеете в виду мою… бесприютность?
— Я ведь тоже из дома убежала. Не смогла больше алкоголика своего выносить.
— А где ваш дом?
— В Кронштадте. Дети выросли, из гнезда вылетели, пришлось гнездо разменять на три скворечника. И осталась я со своим Иваном Николаичем в одной комнатке в коммунальной квартире. Он поначалу-то хороший был мужик — красавец, жизнелюб, орел, одним словом.
— Почему «был»? Он что же, умер?
— Тот умер, а этот живой. Хотя по мне так лучше б сдох.
— Ну что вы, Шура!
— Ей-богу, тебе говорю! Нет от него никому ни пользы, ни радости.
— Но ведь человек все-таки.
— В том и дело, что давно уже не человек, а немытая, бессмысленная скотина. Сколько я боролась за него, лечила, уговаривала — все без толку. А уж как он лютовал, когда напьется! Как меня оскорблял, поносил последними словами. Никто на свете так не обижал, таких мне слов не говорил. А наутро ничего не помнил и не верил, когда рассказывала. «Врешь, — говорит, — не было этого». И все тут. Хоть тресни.
— Я пьяных боюсь, — сказала Маруся. — Они же, как сумасшедшие, собой не владеют.
— Вот и я терпела до тех пор, пока бояться не начала. Это уж когда до горячки дошло. Палата номер шесть, одним словом, — страшно вспомнить. Вот тут-то я и уехала. А надо бы раньше. Жизнь-то одна…
— И ничего о нем не знаете?
— Ну, отчего же не знать? Знаю. Я ж туда наезжаю регулярно. К нему, правда, не захожу, а дети наведываются. Он себе подружку завел. Такую же бедолагу. Вот они вдвоем и упиваются.
— Не жалко вам его?
— Как не жалко? Жалко, конечно, и его, и себя, и детей наших с внуками. Но мне себя упрекнуть не в чем. Я все, что могла, сделала. Осталось только сдохнуть, чтобы не мешать ему жизнь свою гробить. Но тут уж я сказала: «Извини, Ваня. Рано мне еще на тот свет отправляться, я еще пожить хочу в тишине и покое и внукам порадоваться». Бросила все и к сестре в Москву укатила.
— А вот вы сказали, что у нас характеры схожие. Это вы про что говорили?
— Ну как же? Загони человека в угол, как он себя поведет? Один так в углу и погибнет. Другой, навроде нас с тобою, лоб расшибет, а выберется. А третий, как зверь раненый, сам на обидчика кинется.
— Я так не умею.
