Первый/последний - Тори Ру
Спустя полминуты статус сообщения меняется на «прочитано», но ответа не следует. Да я и не жду.
Я посторонняя здесь. Приехала, чтобы спрятаться от проблем... А их нужно решать, даже если подкашиваются колени и кажется, что вот-вот умрешь.
Затаив дыхание, вхожу в свой старый аккаунт. В разделе диалогов мелькает непрочитанное сообщение, но парализующего страха больше нет — вместо него в груди мечутся сквозняки, а тело сковывает вселенская усталость.
«Эрика, золотце, пожалуйста, прости меня, хоть мне и нет прощения. Я был к тебе несправедлив. Осознавал, что ты отдаляешься, и очень испугался за нас. Я потерял тебя и сам виноват. Теперь у тебя другая жизнь, другой парень, и мне больше нет места рядом. Давай сохраним все хорошее, что было между нами и останемся друзьями — ближе тебя у меня никого нет. Ты можешь на меня рассчитывать в любое время дня и ночи. Еще раз прости. Мне так жаль!»
Я ждала от Кости чего угодно — угроз, наездов, насмешек, но только не извинений. Сердце екает, слезы текут по щекам, а выпотрошенная душа рвется обратно, туда, где все было понятно, размеренно и предопределено... В моем прошлом было много светлых моментов. Но все они были отравлены жалостью, стыдом и перманентным желанием спрятаться.
«Костя, у каждого из нас своя дорога. Возможно, когда-нибудь они пересекутся, но не сейчас, ладно?» — быстро набираю ответ, нажимаю на enter и выхожу из заброшенного профиля.
***
Все выходные я сплю, смотрю скучный, не слишком логичный сериал и мучительно прислушиваюсь к шагам за железной дверью. Где-то отмечают именины, где-то разгорается скандал, гости приходят в другие квартиры, а Влад так и не вспомнил обо мне.
Если бы с ним случилась трагедия, город давно бы полнился слухами.
Значит, тихая, незаметная, неизбежная и страшная трагедия случилась со мной. Только со мной...
***
Глава 37. Влад
Если идешь на дно, не тащи за собой тех, у кого есть шанс на спасение...
Эту пафосную фразу придумал я, ею и руководствовался, когда Кнопка проявляла особенное рвение и лезла с неуместным желанием помочь. Если бы не мое внезапное помешательство, все бы так и шло своим чередом, и Эрика бы не пострадала, а теперь...
У нее есть полное право меня презирать. Так же, как презираю и ненавижу себя я сам.
— Разве ты не опаздывал на занятия? — Энджи нарисовывается в дверном проеме и вальяжно потягивается. Расфокусированные глаза вспыхивают, как у дворовой кошки, на щеках проступает горячечный румянец — она в нужной кондиции и готова к новым подвигам, я же могу разве что упасть в обморок и, не приходя в сознание, склеить ласты.
— Я не пойду, — бубню, накрываюсь одеялом и отворачиваюсь к окну. На периферии зрения мелькают тени снов, тело отнимается, я становлюсь невесомым... но торжествующий огонь в зеленых глазах и чистое, безоговорочное доверие в синих не дают уснуть и раздирают душу на части.
Прямо сейчас, в эту минуту, Эрика ждет меня в универе, проклинает или, по обыкновению, пытается оправдать. Записывает в тетрадку лекции, не замечает косые взгляды, не обращает внимания на сплетни и улыбается, несмотря на боль. А ей больно.
«Из-за тебя, ходячее недоразумение... Утырок. Никчемный слабак!..»
Не стоило даже начинать. Я, подкрученный провинциальный идиот, и при нормальных раскладах не смог бы стать героем ее романа.
Нельзя было забывать, что я живу в дерьме, да и сам я — редкостное дерьмо. Нельзя было к ней приближаться и давать смешанные сигналы. Нельзя было с ней спать.
Я больше не осмелюсь дотронуться до Эрики и уж тем более поцеловать. Я и посмотреть-то на нее не смогу — стыдно признавать, что под пышным павлиньим хвостом скрывался обычный куриный зад.
Иначе менты, которые так вежливо нам улыбались, по просьбе Энджи с легкостью сломают девочке жизнь.
***
Я убиваю в себе мысли об Эрике, заглушаю совесть и чувства, впадаю в оцепенение и большую часть времени сплю или тупо пялюсь в потолок, а когда выбираюсь в гостиную или на кухню, сшибаю плечами углы, роняю посуду и натыкаюсь на мебель.
Выходные сливаются в навязчивый, пахнущий лавандой и перегаром ад — Энджи отменила все встречи, щеголяет по квартире в незапахнутом халате, лезет с телячьими нежностями и ежеминутно выносит мозг:
— Влад, что приготовить на ужин? Влад, малыш, помоги вкрутить лампочку. Влад, помассируй мне ножки. Влад, Влад, Влад...
Собственное имя, произнесенное ее вкрадчивой, капризной интонацией, вызывает у меня отторжение и нервную дрожь.
— Прекрати о ней думать! — рычит Энджи, в очередной раз возникнув на пути и вцепившись в мой подбородок. — Не нужны нам посторонние. Разве нам плохо вдвоем, Влад?
— Да. Нам плохо... Черт возьми, это даже не жизнь, — я ощущаю себя нашкодившей собакой или первоклассником, пойманным за курением, едва ворочаю языком и отвожу взгляд. Мой ответ приводит Энджи в ярость, но она неимоверным усилием воли сохраняет самообладание и даже изображает снисходительную улыбку.
— Мальчик вырос. Так быстро... Я торопила время, мечтала увидеть, как ты повзрослеешь и крепко встанешь на ноги, но и подумать не могла, что первым делом ты мне изменишь.
Я немало удивлен — эту карту Энджи еще никогда не разыгрывала. Раньше я был малолетним безмозглым ублюдком, которого она по широте душевной приютила и обогрела, неблагодарной мразью, наглым психованным отморозком, игрушкой для секса, но ни разу не удостаивался звания мужика, причинившего беззащитной и маленькой Энджи настоящую боль.
Меня мутит от ее топорной игры, от лицемерия, приправленного тонной ванили, но это признание льстит и тешит мое самолюбие. Пузатый лощеный Серега не скрывал, что между ними что-то было и бесил до зубовного скрежета — потому что все три года я ее ревновал и не желал ему проигрывать. А Энджи то демонстративно отшвыривала меня, то кормила с руки...
— Я прощаю тебя, малыш. Та шалава не идет ни в какое сравнение со мной. Ведь так? — Энджи требовательно повышает голос и вонзает ногти в мою шею: — Ведь так?!
Я молчу.
Я почти мгновенно забываю детали секса с Энджи, но приоткрытые губы Эрики, ее теплую бархатную кожу, шепот и тихие стоны спустя двое суток помню так явственно, что бросает в жар.
— Отвечай, выродок! — в тоне Энджи слышатся нотки истерики, но я сжимаю ее запястье и высвобождаюсь из цепкого захвата:
— Нет,
