Андромеда Романо-Лакс - Испанский смычок

В дверях снова дал о себе знать Уолкер, а сигарета догорела в моих пальцах. Я взвизгнул и уронил ее, и тут же прикрыл ботинком. Опустив веки, я уже отчетливо видел, как грубые руки стражников хватают меня и тащат из комнаты.

И тут я услышал голос королевы Эны:

— Не думаю, что это поддается восстановлению. Какая я неловкая.

Я поднял глаза, но не обнаружил никаких охранников. Только Уолкер, стоявший спиной ко мне, уперев руки в бедра, рассматривал то, что валялось на полу.

— Может, что-то сгодится для реставрации одних часов короля Карла, — сказала она.

Уолкер пробормотал:

— Эти не короля Карла. Эти Фердинанда Седьмого, год тысяча восемьсот двадцатый или что-то около того.

Веки королевы затрепетали. Мне показалось, что она на грани обморока. Но нет, она просто театрально закатила глаза.

— Мой бог, ты слышишь это?

— Что именно, мадам? — спросил Уолкер, не смея взглянуть на нее.

— Тишину. — Она не скрывала своего удивления.

Уолкер вышел, чтобы позвать людей для уборки.

Когда эхо его шагов стихло, королева Эна сказала:

— Если ты не проболтаешься о моем курении, то я никому не скажу, что ты разбил часы.

Я был в таком замешательстве, что с трудом проговорил:

— Извините.

— Ничего, — сказал она. — Карл и Фердинанд были одержимы собирательством. Всех этих вещиц такое изобилие, что невозможно сохранить все в целости. Теперь тебе вряд ли захочется даже коснуться чего-нибудь?

На пути к выходу я не мог произнести ничего связного, только, заикаясь, бубнил обещание хранить наш секрет.

— Я тебе верю. Правда. — И она отпустила меня.

Вот так это началось: первый кредит доверия и первый шаг на пути к тому, чтобы стать личным tocador королевы. Я надеялся, что она снова пришлет за мной, но лето с его невыносимой жарой — такой, что, казалось, даже птицы уставали щебетать, — лето проходило. Король вернулся, затем снова уехал, на этот раз с королевой и тремя детьми. По словам камеристки, они взяли с собой много вещей, так как планировали надолго остаться в Сан-Себастьяне. Королева Эна любила бодрящую воду Атлантики и далеко заплывала. Два вооруженных и одетых в форму телохранителя не спускали с нее глаз, тяжело ступая по берегу в черных, заполненных соленой водой сапогах.

Во дворце от меня требовалось только одно: оставаться преданным учеником графа Гусмана.

— Итак, начинаем создавать, — объявил он в один из летних дней и стал учить меня вибрировать заново — с использованием метронома.

Прежде мне и в голову не приходило считать вибрато, подобно тому как отстукивают ритм, и контролировать с такой точностью движения, которые, как мне казалось, возникают спонтанно. Жестами он изображал размер вибрато, уточнял, как далеко я должен отклониться от исполняемой ноты — шире здесь, уже там.

— А вот здесь, — говорил он, — повторяй за мной.

И я следил за его руками, рисовавшими картину то вздымающихся, то ниспадающих волн.

Я проводил недели, выполняя эти упражнения, прислушиваясь к поступи метронома, следуя движениям учительского пальца в воздухе — медленно на этом пассаже, быстрее здесь. Когда мое вибрато теряло ритм, он подавал мне сигнал остановиться — снова и снова. Должно быть, то же чувствует ученый, препарирующий, например, птицу. Ну как можно представить ее в великолепии оперения, когда видишь на столе уже окоченевшее тельце и тем более внутренние органы размером не больше оливки, узенькие косточки и тончайшие вены?

Работа была настолько насыщенной, что я почти не обратил внимания на то, как август сменил июль и королевская семья вернулась к своим мадридским будням.

Я все-таки порадовал нашего непримиримого графа, потому что в один из августовских дней он захлопнул деревянную крышку метронома и произнес:

— Недурно! Ты заслужил прогулку, и сегодня прекрасная погода. Когда ты в последний раз выходил из дворца?

Он послал меня с поручением купить канифоль и струны для скрипки в магазин неподалеку от Пласа Майор. Я шел по улице, а метроном все еще звучал у меня в голове, и я невольно подстраивал свой шаг под его тиканье, пока до меня не дошло, что я занимаюсь ерундой. Если я намерен пройти по жизни строевым шагом, то мне следовало бы присоединиться к Энрике в Толедо. Раздраженный этим открытием, я попытался изменить походку на более быстрый, аритмичный, размашистый шаг. Но заставить себя сбиться с ритма оказалось делом более сложным, чем на него настроиться. Принудительная походка причиняла боль моей слабой ноге, и спустя время я сдался. Выполнив поручение графа, я миновал королевскую булочную, разглядывая выставленную в окне выпечку, и повернул обратно. На большой площади я сел на скамейку и стал наблюдать за детьми, гонявшими мяч по пыльным каменным плитам.

Как прежде звучало для меня вибрато? Как мед. А виолончель? Более глубокие ноты я сравнивал с шоколадом, самую высокую струну — с лимоном. В эмоциональном плане — приятный трепет наряду с болезненным напряжением. Ничего похожего на машинальное копирование, на тиканье часов.

Кому-то приятно понимать, что все вокруг может быть спланировано и измерено. Это психология зрелого человека. Но не думаю, что когда-нибудь смогу вернуть прежнее отношение к вибрато, так же как никогда больше у меня не будет такой легкомысленной связи с женщиной, как та, что была с Исабель.

Перед началом работы над очередным музыкальным произведением мы с графом часами, до того как смычок прикоснется к струне, обсуждали его в деталях, как скучные генералы строят планы, сидя в палатке. Мы разговаривали, спорили, соглашались друг с другом, и я считал тяжелые кивки графа выражением уважения ко мне. Однажды, после того как я сыграл новую сонату, граф сказал:

— Моя дочь могла бы кое-чему поучиться у тебя: дисциплине, самоконтролю. Но… — Я напрягся. — В этой пьесе все-таки кое-чего не хватает.

— Чего же?

— Экспрессии.

— В какой части? — Я подтолкнул к нему листок с нотами, но он его не взял.

— Во всей пьесе.

Мне казалось, он шутит. Я громко рассмеялся и приготовился записывать его замечания. Граф уставился на меня, как будто я собирался подбросить в воздух птицу, которую мы только что с ним препарировали. Более того, его взгляд выражал, что я к тому же полностью уверен, что эта птица полетит, вместо того чтобы рухнуть на землю.

— Что же я должен сделать, маэстро?

— Я думаю, перерыв в учебе.

— Но это единственное мое занятие.

— А это тебе решать. Я сделал все, что в моих силах, для того чтобы поднять уровень твоих знаний, но тебе всего-навсего семнадцать лет. Ты же пытаешься выглядеть старше и действовать как взрослый.