Николь Фосселер - Под шафрановой луной
Но вместо этого Ричард Фрэнсис Бертон снова надел шляпу и натянул ее поглубже на лоб, спрятав под тенью от полей глаза.
– Знаешь, – резко сказал он, – мужчины в поисках истока реки на самом деле ищут другой исток, исток того, чего им до боли не хватает. Хотя и знают, что никогда не найдут.
Он молча отвернулся и не спеша пошел по широкой улице, опустив руку в карман штанов и подзывая повозку.
Майя смотрела ему вслед. Ее била неудержимая дрожь. Она ненавидела Ричарда. Своими словами он всегда попадал в самое больное место и немедленно оставлял ее с ними наедине.
7
Младший лейтенант медицинской службы Джонатан Гринвуд пытался согреть дыханием окоченевшие пальцы, разминал и массировал их, чтобы они обрели чувствительность.
В последние дни столбик термометра пополз вверх, и более мягкая погода подарила солдатам надежду, что ужасная, смертоносная зима скоро закончится. Хотя земля из-за оттепели превратилась в топкую грязь – сапоги увязали за несколько шагов. Едва подсохла почва, Джонатан при каждом удобном случае шел за пределы лагеря размять ноги и подышать свежим воздухом. Во время прогулок по холмам он узнал, каким красивым, зеленым и сочным краем были окрестности Севастополя до войны, пока не вырыли здесь окопы и не вырубили леса ради древесины и топлива. До появления полевых укреплений, выброшенного из военного лагеря мусора, братских могил и воронок от гранат и снарядов. Но вечный цикл времен года, неподвластный влиянию людей, разразился весной и украсил голые поля крокусами, тюльпанами и гиацинтами. Любуясь неуместными цветными пятнами среди безнадежности запустения, Джонатан с трудом сдерживал слезы – проснулись чувства, которые он давно считал умершими. Пусть и притупленные страданием, ставшим неизменной частью его жизни, напоминавшей дантовские видения ада и чистилища. Джонатан бережно выкопал руками клубни желтого крокуса и еще не распустившегося гиацинта, взял их с собой в палатку и посадил в жестянку с песком и камнями. Сегодня раскрылись первые бутоны гиацинтов, небесно-голубые звезды, похожие на глаза Эмми. Они дарили пьянящий сладкий аромат, аромат надежды – надежды на новую жизнь после войны. Надежды, похожей на тонкую, хрупкую соломинку, потому что два дня назад погода опять резко переменилась. Вершины вокруг Севастополя вновь оделись снегом и льдом, и на них обрушилась такая густая метель, что нельзя было различить соседнюю палатку, а сугробы в лагере были сегодня по три фута в высоту.
Огонь в печи медицинской палатки горел днем и ночью, и под отпущенной рыжеватой бородой у Джонатана пылали щеки. От постоянного холода не спасала даже куртка на кроличьем меху. А ведь палатки врачей относились к улучшенным жилищам: на походных кроватях лежали водонепроницаемые простыни, табуретками служили перевернутые корзины из-под картофеля, а земляной вал вокруг центрального столба посередине, на котором висело полотенце, также использовался в качестве сидячего места. Лежащая на боку бочка служила шкафом для одежды, а сундук – комодом. Раньше у них была такая роскошь, как складные стулья и стол – теперь Джонатан на нем сидел.
Последнее письмо Майи смутило его только после третьего прочтения. Сестра писала, как всегда, воодушевленно, но в радостных строках появился какой-то новый оттенок усталого смирения, прежде ей несвойственный. Кажется, у любимой сестренки в Адене не все в порядке, и это беспокоило Джонатана – больше всего на свете он хотел счастья Майи. Возможно, она и сама не подозревала, что в письме прозвучали эти интонации, и поэтому сочинять ответ было еще сложнее. Он знал, какой упрямой бывает Майя, если расспрашивать ее о чем-нибудь неприятном. Джонатан поколебался, раздумывая, не написать ли сперва Эмми, но потом все-таки решил начать с письма сестре. Он нежно провел кончиками пальцев по фотографиям, лежащим перед ним на столе, как делал всегда, прежде чем написать любимым людям, – фотография семьи, та самая, что сопровождала его в Индию, и фотография Эмми, подаренная на Рождество. Он еще раз согнул и разогнул пальцы, прежде чем взялся за перо, окунул его в чернильницу и начал писать.
Севастополь, 22 февраля 1855
Любимая сестренка,
похоже, самое страшное уже позади, хотя зима не хочет сдаваться так легко. Заболевших с каждым днем все меньше, у нас есть топливо, и хотя наше меню в основном состоит из консервированной моркови и гороха или черствого хлеба с джемом, мы не голодаем. Зато кофе у нас в избытке – с хорошей порцией бренди он здорово поддерживает жизненные силы! У нас здесь уже несколько дней как весна, ты…
Джонатан удивленно воззрился на чернильную полосу, перечеркнувшую половину листа – от сильного давления перо вспороло бумагу. В ту же секунду перо, сделав широкую дугу, пролетело через палатку, руку свело судорогой, и Джонатан согнулся от невыносимо острого приступа боли. Судорога сбросила его со стула, он с глухим ударом повалился на пол. И жадно ловил ртом воздух, чувствуя, что задыхается, что каждый мускул его тела готов вот-вот лопнуть. «Майя, – вспыхнуло в его пронзенном болью мозгу, – мне нужно еще рассказать тебе про подснежники… И Эмми… Эмми…» Потом он лишился чувств, но тело его дергалось и выгибалось, извергая содержимое желудка и всю жидкость, что была в организме.
* * *Глаза у Майи загорелись, затем настороженно вспыхнули и потухли – в руках она держала письмо полевой почты, отправленное три недели назад, но конверт был подписан чужим почерком. Предчувствуя дурное, она открыла его и трясущимися пальцами развернула бумажный лист.
Уважаемая миссис Гарретт.
Мы узнали Ваш адрес из личной корреспонденции Вашего брата. Считаем своим долгом, к нашему величайшему сожалению, сообщить Вам, что лейтенант медицинской службы Джонатан Алан Гринвуд, 17 июня 1826 года рождения, отдал свою жизнь при исполнении обязанностей перед короной и родиной… Умер 23 февраля сего года… Холера… Его бренные останки преданы русской земле… Наши искренние соболезнования.
Подписано бригадным генералом Джорджем Баллером,
Стрелковая бригада, Севастополь.
Строчки заплясали у Майи перед глазами, исчезая там, куда капали слезы и где размывались чернила. Она сделала несколько неверных шагов и упала, как подкошенная, и вокруг закружилось бунгало. Майя не знала, что может так плакать…
Такой и нашел жену вечером Ральф – скорчившись на полу, она то прижимала к груди смятый лист бумаги, то смотрела на него покрасневшими, опухшими от слез глазами, смотрела и как будто не видела.
