Ольга Сенько - Красота в наследство
У Верки дрожали руки, когда она взяла две фотографии. На нее, как из далекого, запоздалого прошлого, смотрела женщина. Она была безупречно красива, хотя сейчас для Верки вряд ли это было так важно. Нежное строгое лицо — ни тени улыбки, тонкой кистью выписанные черты, точеный нос, легкая ямка на подбородке, большие глаза, серо-голубые, в густой опушке ресниц. Убраны назад русые волосы. Нет прически — глупо подумала Верка. Эта дурацкая мысль первая пришла ей в голову. О чем это она думает, дура? Это же — ее мать. Та, которая ее родила и бросила, та, которую она столько искала. Ей вдруг показалось, что эти два года она занималась тем, что искала эту женщину, бродя по Москве от дома к дому, от квартиры к квартире. Хотя ничего подобного не было. Нашла легко и просто. Ну, помогли немного, и все. Потом подумала с горечью, что совсем на нее не похожа. До обидного. Мелькнула безумная мысль, что, может быть, за это ее и бросили. Хотя, что это я, у маленьких детей и не поймешь, они все на одно лицо — красные, опухшие, а глаз вообще не видно. Отпадает.
— Ну что, насмотрелась? — вытащила ее, как кутенка за шиворот, из водоворота мыслей Анна Петровна. — Пей кофе, горячий. И слушай дальше. Ты меня слышишь вообще, Вера?! Ау!
Верка встряхнула головой и посмотрела туманным взглядом. Медленно-медленно лицо принимало осмысленное выражение.
— Ну, слава богу. Слушай. Рядом ее муж, тот самый парень, который ее в роддом привозил и тебя потом искал, Евгений Павлов. У них есть один ребенок, твой брат. Ему сейчас семнадцать лет. Зовут Антон. Павлов — довольно крупная фигура в бизнесе. Не самая крупная, но все же. Живут хорошо. Мать твоя нигде не работает. В прошлом копаться не стали. Вот, собственно, и все.
Вера слушала, одной рукой держала чашку с кофе, а другой опять вцепилась в фотографию. Верка выросла в естественной среде, почти как Маугли. Ее детство не отягощали ни запреты, ни воспитание. Нравоучений в своей жизни она почти не слышала, только от бывшего мужа да иногда от Маши, и реагировала на них, как собака на кота. Поэтому и была она естественна, как вода, как трава, как воздух. Хотела есть — ела, хотела смеяться — смеялась, да так, что окружающие сначала вздрагивали, потом хохотали вместе с ней. Когда Верка хотела плакать, она тоже себя не сдерживала. Сейчас с ней приключилась настоящая истерика. Анна Петровна, хоть и раскиселенная жалостью, была даже шокирована таким взрывом чувств. Она поливала Веркину голову холодной водой из душа, с трудом затащив ее в ванную, потом напоила коньяком, заранее решив, что теперь придется оставить девицу ночевать, куда она поедет в таком состоянии. На этот взрыв эмоций смотреть было не очень-то приятно. Верка рыдала и материлась, как сапожник, забыв, кто она и где находится. Успокоилась, выпив граммов сто, и теперь сидела с опухшей физиономией, молчала, глупо глядя перед собой. Потом сказала глухо:
— Я пойду.
И никакие уговоры не помогли. На прощание ее благодетельница влила в Верку два стакана крепкого чая, надеясь, что так она быстрее придет в себя, потом закрыла за ней дверь, уже сожалея, что ввязалась в эту историю. Бушующая Верка была довольно противна. Никакого разговора по душам не получилось. «Эмоции — это, конечно, хорошо. Но девочка совершенно не умеет их сдерживать, — подумала Анна. — Вульгарна до безобразия. Вот что значит среда и воспитание. Хоть бы доехала благополучно».
А Верка, выйдя на улицу, еще долго сидела в машине. Голова кружилась, но рыдать уже не хотелось. Она теперь сожалела, что вела себя как последняя дура, сдержаться не могла. Хмель из головы еще не выветрился, но надо было ехать. И с превеликой осторожностью покатила домой, изо всех сил стараясь не гнать, а также не попасться в лапы гаишников. Машину она любила.
Анна Петровна позвонила, когда Верка уже сидела на своей кухне, опять рассматривая снимки. Беспокоилась. Верка долго извинялась и сказала-таки спасибо. Добавила, что с матерью встречаться не собирается. Да ну ее к черту, пусть живет, как жила. Это была бравада, и обе об этом знали.
Все люди любят тайны — и маленькие, и взрослые. Именно этой страстью человечество и обязано своему прогрессу. Страсть все реализуют по-разному. Кто-то занимается наукой, кто-то подсматривает в замочную скважину, стремясь познать неизведанное. Третий активный участник этой истории, безжалостно удаленный с места событий, сделал познание чужих тайн своей профессией. Любая работа, если ею заниматься много лет, надоедает. Что в мире может случиться нового? То кто-то что-то украл, то жена или муж загуляли, то компаньон решил кинуть. Разнообразие очень скудное. Михаил был уже далеко не мальчик, шестой десяток пошел, и успел устать и от жизни, и от всей этой суеты вокруг денег. Сам он к ним относился спокойно. Имел стабильный, хотя и не чрезмерный, доход, все в жизни уже состоялось, с последней, четвертой женой распрощался по-хорошему, дети от предыдущих жен выросли, и жил он теперь, как принято говорить, в свое удовольствие, хотя и без особого удовлетворения. В последнее время стало ему скучно. Работа в фирме была уже налажена и постепенно перестала его занимать. Пять лет занимаясь этим делом, он все отрегулировал с четкостью профессионала. Постоянно получал заказы, заработал престиж, к нему отсылали знакомых, он помогал, его уже многие знали. Можно было почивать на лаврах. В пределах разумного, конечно. В жизни вообще излишне расслабляться нельзя. Но интерес ушел, испарился. Вспоминал друга, Петровича. Тот работал у него, деньги неплохие зарабатывал, был сначала рад и счастлив, вырвавшись из нищеты, потом как-то сник, затосковал, потом плюнул и ушел, заявив, что больше не может. Человек привык к другому темпу жизни и к другим масштабам деятельности. Вот и Михаил почувствовал, что его жизнь запахла болотом. Рутина, скука. Даже с женщинами отвлечься не удавалось. Какие-то они стали шаблонные, сколько не меняй. Все одно и то же. Рестораны, цветы, койка. Сам процесс его интересовал все меньше. То ли возраст сказывался, то ли однообразие надоело. Хотя в отличие от многих друзей проблем у него с этим делом пока не возникало.
Бабы какие-то пошли, как куклы заводные. Лживые, чирикают одно и то же и все норовят продемонстрировать свою сексуальную просвещенность. Начитались, насмотрелись, раскрепостились до такой степени, что аж тошнит. Прогрессивные москвички. Шагают в ногу с веком. А глаза все равно холодные, а шкуры толстые, как у носорогов, не прошибешь. Никаких человеческих чувств, один суррогат. Вспомнил эту красотку, Ирину. Хороша, стерва. И холодна, как рыба мороженая, по глазам видно. Он долго тогда, четыре года назад, ходил под впечатлением. Но, как сейчас помнил, желания выйти на контакт она не вызывала. Робот, а не баба. Кинула дочь, как теперь выясняется. Интересно, что она там произвела на свет? Что-то Аня сильно волновалась. Но она женщина душевная во всем, что денег не касается. Добрая душа. Оберегает. Мне и посмотреть на девку не дала. Впрочем, если захочу, и сам справлюсь. Запретный плод манит, он сладок и приятен. Мелкая шлюшка, без образования, без воспитания — это большой плюс, надо сказать, с каким-то парикмахерским талантом, курам на смех, ей-богу. Вот бабы, вечно они по своей голове плачут. Все украшаются, суетятся. Тут я сам себе, конечно, вру. Кто же не любит красивых женщин? А девка эта далеко не красотка, Петрович тогда говорил. Что это я о ней все время думаю? Наверное, потому, что посмотреть не дали. А впрочем, что думать? В жизни ничего случайного не бывает. Раз хочется — надо ехать и смотреть. Не так уж много и осталось, и к своим, даже странным, желаниям, надо относиться с уважением и трепетом, удовлетворять их максимально. А то скучно совсем. Тряхну стариной, на что я еще способен?
