Анастасия Соловьева - Дом, в котором ты живешь
Но Дмитрий Иванович охлаждает мой пыл.
— Сейчас перерыв в электричках — два с половиной часа. Поди попей чая.
Приходится подчиниться.
После чая, чтобы убить время, я пошла гулять по поселку. Как и все в наше время, поселок являл собой калейдоскоп социальных контрастов. Домики-развалюшки перемежались коттеджами, низенькие облезлые заборчики — неприступными каменными оградами. На опушке у леса красовался прямо-таки шедевр архитектуры. Это даже не коттедж — маленький замок с башенками, шпилями, витражными окнами. Я мгновенно влюбилась в него. После работы каждый день буду совершать моцион к замку.
Вернувшись в лагерь, спросила Дмитрия Ивановича, кому же замок принадлежит.
— Теперь уж и не знаю кому, — ответил он. — Как только начались все эти коммерческие дела, лет назад пятнадцать, участок у леса купил один… банкир, что ли, говорили… Привычки у него были, я тебе скажу. К примеру, домой приезжает во втором часу ночи, а с ним музыканты. Целый оркестр. Он их рассадит на лужайке — играйте до утра. И мы всю ночь, хочешь — не хочешь, слушаем музыку.
— А потом?
— Убили его. Расстреляли в упор. Хорошо хоть не у нас в поселке — он из своего банка выходил. Да… Жуткая история, тогда такого много было.
И Дмитрий Иванович уже готов припомнить еще одну из жутких историй, .но мне пора, я прощаюсь: до завтра.
— Ты приезжай, — напутствует меня сторож. — Хоть будет живая душа, а то я один тут… Весь день один.
Я уже знаю, что Дмитрий Иванович живет в лагере неотлучно. А в своем доме на соседней улице бывать не любит: жена умерла, дочка с мужем дом перестроили, все изменили, теперь зять там хозяин. Так что в лагере Дмитрий Иванович чувствует себя вольготнее.
В электричке я еще некоторое время помню о Дмитрии Ивановиче, потом переключаюсь на работу. И неожиданно прозреваю: я не смогу оставить сыновей. Правда, с Ильей проблем не будет. А старшие? Денис вообще не воспринимает маму. Олег пока слушается. Но это пока… Хотя и меня они слушаются не очень. Иногда даже мама добивается большего. В конце концов, я решаю воспитывать детей личным примером: работать и зарабатывать. Вряд ли вид несчастной, потерянной матери повлияет на них лучше.
К тому же существует еще материальная проблема. Сейчас мы живем очень хорошо: Ленкины деньги плюс мама в няньках. А дальше что? Работа в школе? Беготня по частным урокам?
— Девушка, я к вам обращаюсь! — Я подняла голову и увидела над собой контролера. — Билет ваш где?
— Билет? — Я торопливо открыла сумку. — Вот билет, — показала ему.
Вместе с билетом в сумке обнаружился маленький сборник Марины Цветаевой. Я купила его сегодня на Казанском вокзале. Какой-то пожилой, интеллигентного вида человек разложил книги прямо на земле у входа в здание вокзала. Электротехника, Жюль Верн, Атлас автомобильных дорог… Замирая от жалости, я купила книгу, быстро спрятала в сумку и поспешила за билетом… Сейчас сборник оказался очень кстати…
Книжку выпустили в восемьдесят восьмом. Да, помню, тогда стали печатать неизданное, запрещенное, народ кинулся утолять голод. А теперь рады продать хоть за сколько. Господи, как поменялась жизнь! Жизнь поменялась, но такие вещи имеют непреходящую ценность. Я медленно перелистывала страницы, просматривала знакомые стихи, старалась вчитаться в незнакомые.
В конце книги — поэма. Так и называется — «Поэма конца». Я поколебалась, читать или нет. Попробовала…
«Поэма конца» — это история расставания «любовников без надежды». И когда он предлагает ей: уедем, — она отвечает:
«А я — умрем, надеялась».
Это проще.
Проще потому, что они встретились в середине жизни. Уехать с ним — значит резать по живому. Лучше умереть… Но он возражает: любовь — это значит жизнь. — «Тогда простимся».
Дальше эти двое несчастных кружат по городу, и все у них не хватает сил разжать руки расстаться, «даже смысла такого нет» — храбрятся они и таким образом выходят за город И тут прозревают, как бы ощущают неизбежность конца:
…Ибо— без лишних слов
Пышных — любовь есть шов.
Шов, а не перевязь, шов— не щит.
— О, не проси защиты! —
Шов, коим мертвый к земле пришит,
Коим к тебе пришита.
Время покажет еще каким:
Легким или тройным.
Дальше я не читала. Захлопнула книжку и стала смотреть в окно. Ждала, когда стихи перебродят во мне. Да, любовь есть шов. И сколько бы я ни старалась переубедить, утешить, занять себя — нет! Пришита. Правильно, говорят, намертво.
Что теперь моя жизнь? Я балансирую между тоской по прошлому, грезами и воспоминаниями, и глупыми попытками победить себя. Вот предприняла еще одну. Сходила в театр, в гости, устроилась на работу. В какой-то момент победила. Да, но зачем это нужно? Побежденная, сломленная — зачем я сама себе такая?!
До чего нескладно все получается. Сегодня же позвоню Давиду, скажу, что поспешила, ошиблась, сделала глупость! Он поймет. Он и сам не может без меня. Бедный, тоже, наверное, борется с собой… Я ждала, что он позвонит сам. Ну что ж, он оказался сильнее… в борьбе с самим собой.
Неужели сегодня я услышу его голос? А может, и увижу его. У меня возникало чувство, что я еду домой после долгих странствий.
Я не спеша вошла в квартиру, разделась, вымыла руки, спокойно, без суеты уселась в кресло и стала набирать номер. Надо звонить сразу на мобильный — найти его в любой точке.
— Абонент временно не доступен. Перезвоните позднее.
Значит, позвоню в офис. Скорее всего, он на работе, где ж ему быть?
— Давид Михайлович в Стокгольме, — невозмутимо ответила секретарша.
В Стокгольме! Но он был там только в феврале. Сейчас середина марта! Почему он так зачастил туда? Раньше ездил раз в полгода, ну пусть раз в три месяца. Чаще не требовалось. Нет, дела тут ни при чем! Он просто выбрал Еву. Окончательно и бесповоротно. Решил-таки послушаться совета мамы: перебраться в Стокгольм, зажить своим домом…
Да… Кому Стокгольм, а кому второй Воркутинский проезд, дом четырнадцать,, корпус пять, четвертый этаж без лифта…
Я машинально посмотрела в окно. Пейзаж показался особенно омерзительным, каким-то осклизлым. Ветер кружил над лужами грязные бумаги, фонарь освещал красно-черное граффити на облезлой стене дома напротив. Я чувствовала, что припечатана к этому месту, как будто проклята. На веки вечные.
…А где-то далеко, в Стокгольме, в холле ресторана, Давид помогает юной красавице Еве снять пальто, бережно поддерживая под локоть, ведет по залу, усаживает за столик.
Двое мужчин были в моей жизни, и оба расстались со мной без всякого сожаления. Легко предпочли мне других. А я легко смирилась. И не по гордости. А потому, что я пораженка. Сколько ни обманывай себя, а это — порода. И ничего тут не поделаешь.
