Единственное число любви - Барыкова Мария
А дни шли за днями, и ничего не менялось, кроме длины дней и ночей. Он никогда не оставался у нее ночевать, а приходя, каждый раз тщательно принимал душ, прежде чем увести Ксению в спальню. Она испытывала его словесно и телесно, и он всегда достойно выходил из этих испытаний. И эта отчужденность от мира страстей, в котором всегда жила она, сводила Ксению с ума. Упоительно выйти на поединок, когда в руках и у тебя и у противника равно закаленные, равно отточенные толедские клинки, но когда… о последствиях лучше было не думать. Незаметно для себя Ксения даже стала терять свою способность увлекаться — так затягивала и укачивала Митина ясная уверенность во всем. Свои же победы она могла считать по пальцам. Вот в Лопухинке, поправляя сползающий с ее плеча просторный свитер, он зажмурился, как от боли, и пальцы его дрогнули; вот, целуя у горько пахнущей воды, задохнулся, продлевая поцелуй; вот, случайно увидев ее на улице с приятелем, сделал слишком равнодушное, слишком чужое лицо. Это были унизительные крохи. Но она терпела, собирая их и лелея, все еще надеясь на тот миг, когда сможет усмехнуться и бросить их в невозмутимое лицо. Но этого мига так и не случилось. Наступило лето, и Митя стал много времени проводить с младшим, а Ксения, пользуясь возникшей передышкой, бросилась во всевозможные выставки, сейшены, праздники, и так, в вихре тополиного пуха, под незакатным солнцем, среди песен и вина какой-то мастерской она влюбилась — и попала в свою стихию. Теперь, чувствуя себя ускользающим лучом, пеной на бокале с шампанским, она обманывала, смеялась, дразнила, не задумываясь больше ни о целях, ни о победах. И Митины вишневые глаза все чаще заволакивались дымом крепких сигарет, темнели от выпитого коньяка, а потом и вовсе пропали где-то в первом снеге на Марсовом поле.
Прошло десять лет. Март в очередной раз только что начал свою таинственную работу, и Ксения, как обычно, с трудом гасила улыбку, беспрестанно появляющуюся у нее на губах, ставших ярче и мягче. Отправив сына в школу, она не возвращалась домой, а долго и бездумно бродила по гранитным лабиринтам, иногда касаясь рукой влажных стен домов и, как в детстве, разбивая каблуком звонкую поверхность луж. Из-под арки Зимней канавки, своим полукругом превращавшей любой вид в изысканную картину, с реки било солнце, слепило глаза, и она позволила себе отдаться этому щекочущему свету — на несколько минут замерла над уже зеленоватым льдом у гнутой ограды, и тело ее само собою повторило прихотливый чугунный изгиб.
Она подняла потеплевшие веки, оттого что солнце вдруг исчезло. Перед нею в длинном черном пальто и все такой же широкополой шляпе стоял Митя.
— Ты? — не то утверждая, не то спрашивая, прошептала она и покраснела, радуясь порозовевшим щекам. — Я знаю, ты теперь тут недалеко… Ты ведь простил?
Митя молчал, глядя на нее внимательно и спокойно, словно не стояли между ними ее ложь и бесконечные десять лет.
— Я очень долго не хотел тебя видеть, — наконец ответил Митя.
— Не мог?
— Не хотел.
— А я хотела и, знаешь, все время представляла, что после меня у тебя появилась девочка сказочной красоты, такая тонкая, узкая, с огненной кудрявой гривой… — и, чуть запнувшись, добавила: — И что ты очень счастлив.
— Я вернулся к На… к жене, — неохотно, но твердо ответил он.
Для Ксении эта фраза почему-то сразу низвела тайную предназначенность встречи на некий бытовой уровень, касающийся чужих жен. «Значит, ничего в нем не изменилось, и то, что я не осталась с ним, ничего ему не стоило». Почти обида изменила ее подвижное лицо.
— Зачем ты так? — словно читая мысли, печально остановил он готовые сорваться с ее губ злые слова. — Зачем, ты же не собираешься начать все сначала. Это было бы неумно и… недостойно тебя. — Последние слова прозвучали столь горько, что Ксения со сладким ужасом подумала, что все эти десять лет Митя действительно промучился так, как ей втайне хотелось бы. — Но я рад, что встретил тебя.
— Сейчас? Или тогда? — Она заставила себя посмотреть в чуть постаревшее, ставшее еще более твердым лицо, беззаботно и дерзко.
— И сейчас. А тогда… Может быть, у тебя есть время и мы пойдем выпьем кофе?
— Да. Я сама не посмела бы предложить.
— Не думай, что ты в чем-нибудь виновата. Так могу думать я — а тебе не нужно. У Беранже открывают в десять.
— Через Мойку? — Рука ее, вспомнив забытое движение, сама легла на рукав пальто ровно сверху, как на прочную опору.
Митя опустил голову и усмехнулся.
— Через площадь.
Они шли по площади, где брусчатка под пронзительным солнцем казалась стеклянной, и было страшно наступать на округлые полупрозрачные камни. Щеки Ксении розовели все сильней, было страшно и весело, как в счастливом сне. Их накрыла другая арка, стало темнее и легче.
— Судя по тому, что мы идем этой дорогой, ты не сторонник сентиментальных воспоминаний, но зачем тогда мы собираемся пить кофе вдвоем?
— Я рад, что увидел тебя, — снова повторил он и, помолчав, добавил: — Может быть, больше мне никогда такой возможности не выпадет.
— Разве ты уезжаешь на Кавказ — традиционный санаторий для страдающих любовным недугом? Надеюсь, я уж в этом не виновата, — быстро говорила Ксения, смешавшись и проклиная себя за развязность неверно взятого тона. Зачем они говорили вообще, когда можно идти вот так, по солнечной стороне проспекта, где возможность обстрела всегда наиболее опасна, и все понимать, и ничего не хотеть… Но слишком серьезны и ясны были откровенно смотревшие на нее вишневые глаза. — Мы с тобой столько не виделись — что же твои дети?
Митя посмотрел куда-то за поворот приближающейся Мойки.
— Дети замечательные. Но ведь ты знаешь, что два раза в реку не войдешь.
Они сели у окна в пустой этим утренним часом кофейне. Курить здесь было нельзя, и не занятые сигаретой холодные пальцы Ксении легли на черный обшлаг. Митя улыбнулся и через несколько секунд мягко отодвинул руку.
— Не надо, Ксюшенька. Я бы мог пройти мимо. Но я подошел, потому что верю тебе и верю в то, что себе ты не изменяешь. И за эти последние пятнадцать минут я убедился, что прав. Ты лжива и прельстительна, как жизнь, но есть вещи иные… Я знаю, что сейчас ты все равно надеешься и хочешь так или иначе найти доказательства тому, что все эти десять лет я продолжал тайно любить тебя — и чем более тайно, тем сильней, правда? Не плачь. — Смуглые пальцы на мгновение коснулись ее виска. — И не стыдись, ведь это — все та же жажда жизни, за которую… Может быть, еще пирожное, ты же любишь? — перебил он сам себя. В ответ Ксения только тоскливо отвернулась к окну, где за традиционными геранями сверкала обманчивая белизна. — Но, признайся, что помимо жизнеутверждающего хаоса должен существовать и жизнеутверждающий миропорядок. Иначе невозможно. И мы оба не можем перешагнуть через себя — и не должны. И слава богу. — Смуглость в его лице внезапно сменилась бледностью, только два пятна кирпично горели на скулах. — Вашу руку, княжна. — И, твердо держа в своей ее влажную безвольную руку, Митя тихо прочел, не опуская и не отводя глаз:
Опять вдвоем, Но неужели, Чужих речей вином пьяна, Ты любишь взрытые постели, Моя монгольская княжна?! Напрасно, очень может статься… Я не дружу с такой судьбой. Я целый век готов скитаться По шатким лесенкам с тобой И слушать, Как ты жарко дышишь, Забыв скрипучую кровать, И руки, чуть локтей повыше, Во тьме кромешной целовать[12].ТРИ ЗЕРКАЛА
Зеркала — те же сны, только надо знать, в какие смотреться. Ведь помимо бездушных стекляшек проносящихся машин, помимо безликих прямоугольников коридоров и холлов, в полутьме забытых гостиных есть такие серебряные бездны, что, глядя в них, видишь за своей спиной вихрь осыпающейся черемухи, а перед тобой уже густеет, свиваясь в тягучие лиловые воронки, зацветающая сирень. И в этом сумраке медовой волной тянет от старинной карельской березы, которая в какой-то непостижимый момент превращается в бархатные тяжкие ноты обивки, прерываемые лишь пронзительными трелями сочащегося в окна умирающего заката.
