Изменишь однажды... - Диана Ярук
— Ну как? — Шёпотом спрашивает он.
Я внимательно разглядываю непривычное пока для меня лицо. Но глаза, брови, шрам — всё те же! Взяв в руки лосьон, я вытряхиваю себе в ладонь немного и начинаю потихоньку втирать его в щёки, подбородок и шею Макса.
— Ты как принц Адам из «Красавицы и чудовища», — хихикаю я. — Помнишь глаза на обрывке портрета, который хотела рассмотреть Белль? По ним она его и узнала!
— Не настаиваю, что был рогатым и хвостатым, — смеётся Макс, — но чудовищем бывал!
— Ты такой красивый, Максим, — говорю я, обхватывая его лицо руками. Очень непривычно ощущать на месте густой бороды голую кожу. Я внимательно разглядываю черты. Точёную линию челюсти, маленькую ямочку на подбородке. Плоские, еле заметные следы от юношеского акне на скулах. Тонкие морщинки вокруг глаз и на переносице. Провожу пальцем по шраму.
— Это ты красивая, — срывающимся голосом произносит Максим и впивается в мои губы жадным поцелуем. Я отвечаю с неменьшим пылом. Подхватив под зад, Максим поднимает меня и двигается в спальню. Я сцепляю свои ноги за его спиной и держусь за его плечи. Мы прерываемся от поцелуев только для того, чтобы откинуть с кровати одеяло и сорвать друг с друга одежду.
Продвигаясь вниз по моему телу, Максим смотрит на след от экстренного кесарева сечения. Я напрягаюсь, — Артём гадливо передёргивался даже от его вида. Макс гладит белёсый шрам и целует его, глядя мне в глаза.
Глава пятьдесят четвёртая
Есть у меня такая маленькая странность…
Или не маленькая?
Я люблю закапываться. Нет, не так. Я люблю закапывать свои руки и ноги под человека, с которым сплю. Вот.
Узнала об этом, когда мы начали жить с Артёмом. Стоило мне уснуть, как я начинала атаковать его своими ладонями и ступнями, словно змеями — пыталась залезть ими под плечи и бёдра. Артёма это ужасно раздражало. Он отшвыривал мои конечности, отчего я пугалась и просыпалась. Со временем мы оба привыкли к этой моей странности. Я приучилась спать, сунув руки под подушку, а Артём, почуяв редкое поползновение, аккуратно сдвигал мою ладонь обратно.
И вот, я просыпаюсь рядом с Максом, понимая, что и правая рука, и правая нога погребены под его телом. Помня реакцию бывшего мужа, потихоньку, стараясь не разбудить, тяну на себя ладонь.
Максим открывает глаза.
— Прости, прости! — говорю я. — Это дурацкий стим! Я слишком расслабилась! Больше не буду!
— Что такое стим? — спрашивает сонно Макс.
— Это сенсорная стимуляция. Знаешь, как у детей с аутизмом. У меня нет аутизма, но я не могу жить без того, чтобы не насыщаться тактильно. Я как вампирша, которая питается обнимашками. Мне надо часто обниматься, а во сне я могу засунуть под тебя руку или ногу. Или и то, и другое. Извини, это может быть неприятно, — я жалко улыбаюсь, стараясь внушить Максу, что не чокнутая.
— У меня тоже есть стим, — зевнув, говорит Лосяш.
— Даа?!
— Стим, который любит все твои стимы. — Он берёт мою ладонь и снова засовывает под своё плечо. Меня окатывает блаженством. Максим поворачивается на бок, лицом ко мне, подгребает моё тело ещё ближе, закидывает на меня свою ногу и обнимает так крепко, что я просто умираю от счастья — все мои внутренние батарейки мигают сигналом: «уровень заряда — сто процентов».
Втискиваю свободную руку между нами, кладу её на место под сердцем Макса и прислушиваюсь к мерному стуку. «Единожды солгавши, кто тебе поверит» — вытатуировано там. Вчера наконец-то разглядела, сорвав с него футболку.
— Я тебе верю, — говорю я и поднимаю лицо для поцелуя. Максим легко чмокает меня в губы. На подбородке тень утренней щетины и, он старается быть осторожным, чтобы не вызвать новую крапивницу.
— Люблю тебя как сумасшедший, — шепчет он, чмокая в кончик носа. — Иногда думаю о тебе, какая ты храбрая маленькая белка и меня просто прошибает насквозь от страха. Я ведь мог и не попасть в зону твоей орбиты. Что, если бы наши жизни так и пролетели бы мимо друг друга? Всегда параллельные и никогда — пересекающиеся? Я совершенный эгоист, потому что рад, что ты, наконец, попала в мои лапы! Стыковка совершена! Расстыковка невозможна!
— А как ты понял, что любишь меня ещё с первой встречи у вас дома? — мне ужасно лестно думать об этом.
— Понял совсем недавно. Ты меня так поразила в тот момент! Я совершенно растерялся. Много лет стыдился, что обозвал тебя «цыганкой». Знаешь, я ведь даже запретил Ане рассказывать мне о тебе. До того было позорно, что я превратил свой стыд в злость. И только недавно понял, какие спутанные чувства во мне жили всё это время. Чем больше я узнавал тебя, тем понятнее и чище они становились, пока не осталась одна любовь.
— Вот это поворот! — смеюсь я. — «Обозвал»! Знаешь, сколько раз меня так называли? С возрастом я поняла, что это смешно, а не обидно. Что тут оскорбительного? Можно было ещё пытаться унизить меня, назвав «черноволосой» или «черноглазой». Я такая родилась и это часть меня. Смешно же обижаться на подобные вещи?
— Вот уж кто достоин называться философом! — улыбается Максим.
— Можно спросить? — Я снова вожу пальцем по шраму в виде упавшей набок букве «V» на его лице.
— Всё в порядке, — отвечает Макс. — Мне было пять. Мы с мамой поднимались по лестнице к нам на четвёртый и встретили как всегда пьяного соседа с третьего этажа. Он вытаскивал своего стаффорда на прогулку. Или, скорее, стаффорд тащил на прогулку его. Отец требовал, чтобы на пса надевали намордник, но мужику было плевать. — Максим закрывает глаза и трётся виском о свою подушку. — Не знаю, чем я его спровоцировал, но пёс вдруг вцепился мне в лицо. Мама… была тогда беременна Аней. — Максим замолкает, и, задумавшись, смотрит на свою правую руку, лежащую на моём плече. Я поворачиваю голову и вижу, как он медленно сгибает мизинец, безымянный и средний пальцы.
— У неё не двигаются, я помню, но не знала, отчего, — всхлипываю я, живо представляя, как тётя Геля голыми руками лезет в пасть взбесившегося пса.
— Дааа… Меня повезли в одну больницу, её — в другую, и в тот же день родилась Аня. Отец хотел убить соседа. Слава богу, тот сбежал. Не хватало нам ещё и сидельца для полного счастья.
У меня прорывает слёзный фонтан.
— Аааа!!! — рыдаю я. — Маленький, как сейчас Тимофей! А
