Два с половиной человека (СИ) - Дибривская Екатерина Александровна

– Ты ничем не поможешь ни ей, ни её матери, если помрёшь от нервного истощения.

– Я в норме.

– Власов, если ты прямо сейчас не поедешь домой, клянусь Богом, я пойду к полковнику и потребую твоего отстранения.

– Не посмеешь…

– Ещё как посмею! – усмехается она. Но в её глазах я вижу столько боли и сопереживания, что мне становится совсем невыносимо. – Ярослав, если ты угробишь себя в поисках дочери, у тебя никогда не будет времени насладиться жизнью рядом с ней. Одна ночь в нашей ситуации ничего не решит. А усугубить может. Если ты не будешь сконцентрирован при встрече с преступником, ты не только не защитишь девочку, но и погибнешь сам.

Как бы мне не хотелось признавать её правоту, а приходится. И я еду домой.

Стоит только голове упасть на подушку, как меня срубает крепкий сон. Я благодарю всех угодников за то, что темнота в этот раз не подбрасывает мучительных картинок сновидений.

Что-то жужжит, дребезжит, и я не сразу понимаю что. Царство морфея не торопится меня отпускать, но всё же, едва разлепив опухшие веки, я понимаю, что звук, вызывающий головную боль, всего лишь мой телефон.

– Да? – бросаю в трубку, едва свайпнув по экрану.

– Ярик… – тихо говорит Ангелина. Мне сразу не нравится её голос, и я напрягаюсь. – Ночью в первую городскую больницу поступила девочка. Предположительно, три – пять месяцев, волосы тёмные, шрамов и иных отметин на коже нет. Нашли на опушке леса на севере города. Тебе лучше приехать… Не знают, как оформлять…

– В каком она отделении? – спрашиваю, одеваясь на ходу.

– Ты не понял, Ярослав… – глухо говорит Ангелина. – Она поступила в морг.

Я опускаю телефон, тяжело сглатывая вязкий ком в горле. Хочется взвыть от этой невыносимой, удушающей боли.

– Власов, ты тут? – доносится сквозь мрачные мысли, бьющиеся в истерике, голос Гели. – Власов!

– Я тут, – выдавливаю в ответ.

– Ты должен приехать и убедиться, что это не она.

– Ты права.

Отключаюсь и тихо опускаюсь на кровать. Пялюсь в потолок, не решаясь даже подумать, как мне придётся сказать Рите, что…

Не решаюсь заглянуть в то будущее, где мне придётся жить с пугающим знанием, что я не смог спасти собственного ребёнка.

С какой-то щемящей пустотой бросаю взгляд на крошечные пинетки, лежащие на прикроватной тумбочке, на двигатель, на напоминание, почему я должен, обязан вставать по утрам, превозмогая боль,  и поднимаюсь.

Давай, Власов. Будь мужиком. Кроме тебя никто не сможет пойти и опознать этого ребёнка. Или не опознать. Но я боюсь надеяться. Я слишком часто стоял рядом с такими же родителями и, накинув маску равнодушия, разлагаясь внутри от ужаса, смотрел, как умирали их надежды. Гасли под гнётом обстоятельств. Безжалостных и безнадёжных.

Сегодня я сам такой родитель. Сегодня я должен пройти своё самое главное испытание. И я точно знаю – если это она, это сломает меня без единого шанса когда-либо снова стать цельным.

Геля вышагивает по дорожке у неприметного серого здания на задворках больницы.

– Готов? – заглядывает в мои глаза, тяжело вздыхая. – Знаю, что нет. И невозможно к этому подготовиться, но нам нужно знать наверняка…

– Идём.

В прохладной бетонной коробке длинного коридора без окон и дверей меня, напротив, кидает в жар. От духоты кружится голова, а перед глазами разлетаются в разные стороны чёрные круги. Меня бьёт озноб. Рубашка липнет к спине. Пот градом струится по лицу. А внутри… Пусто, глухо и безжизненно.

Единственный звук – звук наших шагов, разлетающийся по коридору, отражаясь от бетонных стен, выкрашенных зелёной краской, гулко звенит во мне. Словно я оболочка. Словно внутри совершенно ничего не осталось.

В мозгу бьётся мысль, как же это неправильно. Я не хочу находиться здесь. Просто не хочу. Сколько раз мне придётся пройти по этому коридору, разыскивая дочь? Сколько таких походов я смогу вынести, прежде чем моё сердце разорвёт от этой нечеловеческой боли, разрывающей на части? А Рита? Каково мне будет раз за разом наблюдать, как ломается она?

Перед неприметной дверью я притормаживаю, замедляюсь, чтобы сделать несколько рваных вдохов.

Резко выпускаю воздух из лёгких и вхожу в помещение с тусклым светом. А оттуда патологоанатом проводит нас в холодильник – холодную комнатушку с белоснежным кафелем повсюду. Яркий свет слепит, и я щурюсь, быстро смаргивая набежавшие с темноты слёзы.

На высоком столе из хромированной стали, под белой простыней лежит небольшое тельце.

На миг закрываю глаза, набираясь сил – если к такому вообще можно подготовиться, быстрым шагом пересекаю оставшееся пространство и откидываю край простыни.

Мой взгляд цепляется за последние крупицы моей прежней жизни, не мигая глядя на сотрясающуюся руку, держащую белый хлопок. А потом скользит вниз.

– Это не она, – выдыхаю с облегчением.

Глаза обжигает от слёз одновременной радости и скорби.

Радости, что в этот раз здесь лежит не мой ребёнок. Скорби, потому что здесь вообще лежит чей-то ребёнок.

– Ты уверен? – Ангелина касается моего плеча.

– Да. Это не моя дочь.

Вырываюсь на свежий воздух, расстёгивая верхние пуговицы на рубашке, ослабляя давление на шее, дохожу до ближайшей лавки и обрушиваюсь на неё.

Ангелина тихо устраивается рядом. И мы молчим.

– Никогда не думал, что мне придётся оказаться по другую сторону стола, – признаюсь ей.

– Мы найдём её, Власов, – говорит она, смахивая слёзы. – Мы просто обязаны её найти…

– Не помешаем? – спрашивает женщина в медицинской форме. – Тут курилка, – она кивает на знак.

– Нет, конечно, – отмахивается Ангелина. – Ты готов идти?

– Ещё пару минут, – бросаю ей.

Мы не продолжаем наш разговор. Зато подошедшие женщины торопливо пересказывают друг другу новости дежурства.

Монотонные диалоги позволяют мне отвлечься от ужасов пережитого стресса. Я уже готов позвать Власову вернуться к машине, когда вдруг одна из курящих женщин говорит:

– А я приезжаю на вызов, представьте картину: у ребёнка температура стоит высокая, документов нет. Девочка с бабушкой и дедом, дом богатый. Спрашиваю, где мать, молчат. Отца тоже вроде как нет. Спрашиваю, сколько месяцев, женщина говорит – три, а мужчина – два.

– Ну, может, два с половиной, – смеётся другая, – вот и путаются в показаниях.

Я застываю, обращая все органы чувств на их беседу.

– Так ты послушай дальше, – продолжает первая. – Спрашиваю, как зовут. Женщина отвечает – Ксюша. Я температуру замерила, осмотрела ребёнка, говорю: одевайте. Мужчина подносит свежую одежду и говорит жене: «Надень Маше это, а то она, наверно, вспотела.».

– Ну, знаешь, как бывает, – говорит ей вторая. – С именем не могут определиться, вот и называют каждый на свой манер.

– Да ты дослушай до конца! Самый цирк начался, когда влетела мамаша! Переживала искренне, выспрашивала про лечение, про смесь консультировалась – колики у этой крохи, плачет сильно по ночам.

– Это тоже нормально для молодых матерей! – возражает собеседница.

– Мамаша! – фыркает фельдшер. – Ну чисто гомик переодетый!

Я тяну Ангелину за рукав, и она смотрит на меня такими же квадратными глазами, которыми, я уверен, смотрю на неё сам.

– Следственный комитет, майор Власова, – поднимается она с лавки, обращаясь к курящим дамам. – Нам нужна вся информация об этом вызове.

Теперь, когда у нас есть адрес предположительного местонахождения Сонечки, мне становится чуть легче дышать.

Мне хочется немедля вызвать группу захвата. Ворваться в чёртов особняк и забрать оттуда свою дочь. Но подполковник, который, к слову, пребывает в счастливом неведении относительно моей связи с потерпевшей Тумановой и родстве с похищенным ребёнком, счастливом, конечно же, для меня, потому что, будь иначе, мне никто бы не позволил продолжать вести это дело, отдаёт приказ о наружном наблюдении за новыми фигурантами дела.

– Молоток, Власов, вот знал, что ты не подкачаешь, сразу с больничной койки приступить к работе… Такое первый раз вижу! – говорит он мне. – Но не перегибай палку. Для начала установи, кто похитил дочь мецената Туманова, с какой целью, а потом уже задержишь и закроешь своё дело.