Следы Эроса - Юрий Андреевич Бацуев
— Вас я тоже вчера приметила, мы танцевали три танца, даже помню какие. А впрочем, на «ты», так на «ты». Будем знакомы. — Она назвала своё имя, а я своё, хотя итак было ясно, что я «Юрик», о котором спрашивал отец.
— Мжет, пойдём? — сходу предложил я.
— Куда?
— Да хоть куда. Можно по этой дороге. Она ведёт сначала к сопке, потом огибает её. Но мы поднимемся наверх, и я покажу тебе большую воронку. Зимой в ней собирается снег, и я помню, как мы с моим «дядей» Алёшкой сбегали с уроков и скатывались вниз на дно воронки. Он был старше меня на три года, а учились мы в одном классе.
— Не возражаю, — согласилась она. — Я вижу, ты всё тут знаешь, тогда будь моим гидом.
И мы пошли к «воронке». С вершины сопки хорошо открывалась панорама. И я, воспользовавшись этим, стал знакомить спутницу с окружающим наш посёлок ландшафтом. — Вон там, вдали за рекой Иртыш синеет трёхглавая гора, называется она «Три богатыря» — красивая, правда? — говорил я спутнице, указывая в том направлении. — На самом деле это не гора, а мираж из беспорядочно разбросанных высоких холмов, которые нам отсюда видятся как единый горный ансамбль. Своему брату Шуне я посвятил стихотворение, в котором писал: «А помнишь ли ты Гребенюшку, Чёрную гору, Иртыш, трёхглавой горы верхушку и глубочанскую тишь?» Так вот, Чёрная гора — это вон та гора, справа, если смотреть по кругу от «Трёх богатырей», мы там в детстве стреляли из поджигов, а далее по кругу — наша знаменитая «Гребенюшка» — туда жители, особенно молодёжь, ежегодно ходят в майские праздники, чтобы полазать по скалам. Ещё правее находится сопка «Календарь», люди говорят: «Как «Календарь» задымит — быть дождю, погода испортится»…
А потом мы стали спускаться по склону к церквушке, которая возвышалась на поляне с другой стороны сопки.
— Церковь давно не действует, — рассказывал я, теперь здесь, кажется, краеведческий музей, и рядом могила (без креста) бывшего священника. А там дальше, за речкой Глубочанкой, вон в том домике, и жили некогда поп и попадья, которые служили в этой церкви. У них была дочь — Татьяна Лукинична Ослопова — моя первая учительница. Она была доброй, но я, в силу своей невоспитанности, нередко выводил её на уроках из себя.
Помню, выставила она меня с урока за дверь, а я обошёл школу и с другой стороны перед окном нашего класса начал играть в лянгу. Знаешь, что такое «лянга»? — Это маленькая ворсистая шкурка со свинцом. Её надо бить согнутой в колене ногой, и не допускать, чтобы упала на землю. Обычно мы, пацаны, соревновались, кто больше ударов сделает. Этой «лянгой» я и забавлялся перед окном во время урока. Т. Л. спросила у класса, кто знает, где работает мама «этого забавника», имея в виду меня. — Я, — охотно отозвался Лёнька Щульц. И она отправила его с запиской к моей матушке, в которой просила зайти в школу для разговора о моём поведении. Шульц выполнил поручение, а когда возвращался в школу, наткнулся у входа на меня. «Юра, — сказал он, — я сейчас бегал за тетрадкой, которую забыл дома, и увидел твою мать, она спросила: «Как там Юра?» Я сказал: «Всё хорошо». Потом пришла в школу матушка, состоялся разговор. А на другой день мой кулак «влип» в подбородок Шульца. И на том наша дружба с ним закончилась. А раньше мы выручали друг друга: я у него списывал контрольные по математике, а он у меня диктанты.
…Так я развлекал бесконечными разговорами свою знакомую, а сам между тем поглядывал на неё сбоку, и чувствовал, что она всё больше и больше мне нравится. Она доверчиво слушала, и в её больших голубых глазах порой вспыхивал живой интерес, тогда она с любопытством бросала взгляд на меня. Светлые волосы свисали с её плеч, а изящная фигурка скрывалась за тонкой летней одеждой.
Между тем мы перешли по мостику речку, прошли поповский дом и поднялись выше по отлогой дороге, где слева начиналась улица с незамысловатыми избушками и огородами, уходящими вниз к руслу речки.
— А вот здесь, среди этих избушек, уже и не помню, где точно, — продолжал я развлекать спутницу, — была хата моей бабушки Оли. Она сама её строила с младшим сыном, малышкой ещё.
— А вот справа от этой улицы открывается настоящий простор, с пафосом заговорил я. — Здесь начинаются поля. Засаживаются они гречихой, подсолнухами, а иногда оставляются «под пары». Тогда здесь произрастает трава, и появляются сначала копны и стога, а затем уже к зиме, их собирают в большие скирды…
День был тёплый и солнечный, мы свернули с дороги и укрылись в тени одного из стогов. Ещё, когда мы шли, беспечно болтая, особенно я — нёс не совсем увлекательный вздор, — я вдруг почувствовал, что меня невероятно сильно влечёт к моей спутнице. От этого всё окружающее воспринималось с ореолом восхищения. Во мне зарождались новые светлые чувства, которые только через много лет, уже достаточно осмысленные, найдут своё словесное оформление в стихах о любимой девушке, виновницей которых, безусловно, была она, моя новая знакомая:
Неведомое кроткое создание,
Загадка моего воображения:
И радость ты, и нежность, и страдание -
Мечта моя, тоска и упоение…
«Боже мой, как хорошо мне с этой девушкой, — думал я, — и как меня влечёт к ней всё сильней и сильней». Мечта моя, земная и желанная — именно тогда зародилась эта строчка, потому что до этого я ещё не испытывал такого радостного волнения…
К стогу мы приблизились, держась за руки, и расположились в тенёчке. Я расстегнул пуговицы своей рубахи. Она распахнула кофту. Я поцеловал её сначала в щёчку, затем в губы. Потом прижался устами к её светлым волосам. Она скинула сначала кофту, а затем юбку и всё остальное. И я, совершенно ошалевший, смотрел на неё восторженными глазами и испытывал трепетную радость от её чудной красоты.
…Нельзя сказать, что я никогда не видел голой женщины. Я видел их, как ни странно, очень даже много. Мы, мальчишки, подраставшие без отцов, воевавших на фронте и погибавших там, вынуждены были ходить в баню с матерями. Поэтому скопление моющихся обнажённых женщин нас не смущало. Инстинктов мужского вожделения ещё не было. Однако с некоторых
