Нам нельзя - Ольга Джокер
Сестра Глеба ждёт меня у подъезда. Она взволнованно всматривается в моё лицо, протягивает ключи и интересуется, всё ли у меня в порядке. Разрешения подняться не спрашивает — просто молча следует за мной, а я не перечу.
В квартире у Воронцова идеально чисто. Становится стыдно, что я уезжала в спешке и не всё успела прибрать. Наверное, Света нанимала клининговую компанию или самостоятельно приводила жильё в порядок.
Она заваривает чай и не задаёт лишних вопросов. Отвлекает своей болтовней, рассказывает про выступление Алиски и смешные случаи из жизни. Света очень сильно старается держать нейтралитет, но в её взгляде всё чаще прослеживается недоумение. Она не понимает, что её брат нашёл во мне и почему связался с такой проблемной девушкой.
Глава 41
Глеб
— Вызывали, Александр Степанович?
— Проходи, Глеб. Вызывал.
Мельников достает из сейфа бутылку коньяка и два пузатых бокала. Усмехается и кивком указывает на свободное место.
— Поболтаем в неформальной обстановке.
Я занимаю место напротив него, беру наполненный коньяком бокал. Мельников суетится, достаёт тарелку с нарезанным лимоном, а затем, довольный собой, откидывается на спинку кресла.
Он не сразу переходит к основному разговору. Начинает издалека. Разведывает, прощупывает почву и, только когда я расслабляюсь, наконец задаёт интересующий его вопрос:
— Ходят слухи, что ты хочешь покинуть службу, Глеб?
— Собирался подавать рапорт после возвращения.
— Почему мне не сказал? — он хмурится и вновь наполняет бокалы янтарной жидкостью.
В лёгких жжёт от выпитого алкоголя, потому что обычно я не употребляю, но с Мельниковым спорить себе дороже. Как-никак генерал, а у меня к нему тоже есть важное дело.
— Впереди три месяца службы. Сказал бы позже.
— М-м. Чем заняться планируешь?
— Есть пара идей.
— Не скажешь значит, — ухмыляется он. — Жаль, Воронцов. Ты, без сомнения, лучший зам командира. Хрен знает, где я ещё найду такого. Я же после ухода на пенсию тебя хотел на своё место поставить…
Мельников залпом выпивает коньяк, закусывает лимоном и кривит лицо.
— У нас полно достойных парней. Скороходов, Багров.
— Зелёные ещё, — отмахивается он. — Но спасибо, Воронцов, что всё же не бросаешь своих бойцов на полпути. Что по потерям?
— Наших не тронули, но погибло четверо сотрудников дагестанского ОМОНа.
— Чёрт. Вы осторожнее там.
Убедившись в том, что я не собираюсь уходить с должности в ближайшие месяцы, Мельников оттаивает и перестаёт хмуриться. Мы заводим неприятный разговор. В прошлом месяце семь бойцов спецназа ФСБ уволили за разбойное нападение. Столько лет спецподразделения борются с бандитами и террористами и у нас, и за рубежом. Сотни спасённых жизней, десятки успешных операций. Многие ребята — настоящие герои. Но уголовное дело о разбое легло на репутацию подразделения чёрным пятном, отмыть которое удастся нескоро.
Мельников распинается и плюётся, рассказывая о тех деталях, которые ему удалось узнать, а затем отмахивается и переводит тему в другое русло. У него внук недавно родился, за что полагается очередная порция коньяка. Лицо красное, на лбу блестят капли пота. В таком состоянии из него можно вить верёвки, тем более между нами почти приятельские взаимоотношения.
— Александр Степанович, пока у нас окно, я хотел бы улететь по личным делам, — произношу я после минуты молчания. — Ненадолго. Буквально на два дня.
— В Москву?
— Нет. На родину.
— Раз окно, то лети, — чешет затылок Мельников. — Только поставь вместо себя кого-нибудь такого же толкового. Договорились?
Выпивший Мельников расщедривается на служебное авто, которое отвозит меня прямиком в аэропорт. Лететь отсюда ровно девять часов. Если повезёт, я успею застать Лёху на рабочем месте.
Во время посадки мне приходит сообщение от Ники:
«Соскучилась по твоим футболкам».
К сообщению она прикрепляет фото. Селфи в зеркале, на котором не видно лица, потому что Ника закрывает его телефоном. Зато бросаются в глаза бесконечно длинные ноги и отчётливо просвечивающиеся сквозь тонкую материю белой футболки соски. Моя фантазия разыгрывается не на шутку, в паху моментально тяжелеет. От нетерпения жалею, что в двадцать первом веке до сих пор не изобрели телепорт. Раз… и я перемещаюсь к Нике. Закидываю её стройные ножки себе на плечи и жадно толкаюсь в разгорячённую промежность.
Улетая из родного города, я был уверен, что смогу с лёгкостью выбросить её из мыслей. Давал себе и ей время. Ждал, что она перебесится, остынет, начнёт нормально без меня жить. В первые дни жёстко ломало, когда я представлял, как она ходит на свидания с другими, пытаясь меня забыть. На четвёртый день стало легче, но до конца не отпустило. А потом я улетел в Махачкалу. Не до этого было.
Казалось, что пройдёт ещё немного времени, и я спокойно вернусь в свою прежнюю холостяцкую жизнь, которая до появления Ники меня полностью устраивала. У меня будут другие женщины, у неё — мальчики её возраста, но одно, блядь, её сообщение что-то во мне всколыхнуло. Предполагалось, что я должен смеяться над её шуткой про самку богомола, но было почему-то ни хрена не смешно. Между строк читалось, что она держалась изо всех сил, чтобы мне не писать и не звонить. Мучилась, с ума сходила. Ради чего?
Все мои установки в тот же день были благополучно похерены. Хотелось рвать и метать, что я здесь, в трёх тысячах километров от неё, а она где-то там, в ночном клубе, где полно утырков, мечтающих ей засадить и попользоваться.
Подумаешь, разница в возрасте. Плевать, что у меня работа дебильная, из-за которой я видеть её почти не буду. Похрен, что придётся у Лёхи её силой выгрызать. Мне ведь хорошо с ней. Охуенно. Как ни с одной другой девушкой или женщиной. Не знаю, что будет дальше, но я буду полным имбецилом, если оставлю её.
Ника позвонила мне позавчера в слезах и истерике. Сказала, что родители в курсе нашей связи. Что мать ударила, а Лёха был вне себя от гнева. В груди щемило, когда она рассказывала, как Марина зарядила ей незаслуженную пощёчину, из-за чего щека ещё долго горела. Меня потом полдня колотило от мысли, что я сам заварил эту кашу, а ей пришлось без меня расхлёбывать. Нежной беззащитной девчонке, которая впервые в своей жизни не в того мужика влюбилась.
Я просыпаюсь, когда самолёт заходит на посадку. Тру ладонями
