Мой гениальный залёт - Ева Ночь

– Мой дом – твой дом, – он сейчас искренен, насколько это возможно. – Я не шучу и не издеваюсь, Юль. И все мои предложения в силе. Может, мы всё же поговорим нормально?

Меньше всего я хочу сейчас разговаривать и бороться с Ильиным.

– Нет, Лёш, не сегодня, – со вздохом я выхожу из машины и достаю телефон. Надо всё же такси вызвать, вернуться домой, закрыться от всего мира, полежать рядом со светящимся во тьме платьем. Думать, разговаривать и всё остальное – потом.

– Юль, ну, пожалуйста! – меня останавливает лишь это – какая-то отчаянная мольба в голосе. Вообще с Ильиным не вяжется. Никак. Я даже представить не могла, что он может быть таким.

– Лёш, – прошу тихо, – не дави на меня. Я хочу побыть одна.

Ильин молчит, а я лезу в телефон, и тогда он вздыхает сердито и телефон из рук у меня вырывает.

– Не надо всего вот этого! – я слышу, как он злится, но ещё пытается себя сдерживать. – Можно подумать, я монстр и насильник, а ты совсем меня не знаешь!

– Знаю. Но я хочу домой, а не разговаривать, выяснять отношения, спорить и спать в чужой постели.

– Плохо, что для тебя она чужой стала! – он уже злится не скрываясь. Телефон мой в лапе сжимает. Ещё немного – и я останусь без средства связи.

– Да уж восемь лет почти как, – бью его по руке и забираю телефон. – И странно, что для тебя она вдруг снова стала общей. Особенно, если учитывать… ладно, это уже как раз то, чего ты добиваешься – выяснение отношений.

Ильин коротко выдыхает, рвёт ворот рубашки, словно он его душит.

– Садись в машину. Отвезу тебя домой, – сверкает он глазами, – я не урод, как ты себе напридумывала.

«Ну, да. Подлец, каких немало, но всё в прошлом», – я вдруг поняла: мне всё равно. И то, что раньше волновало, перегорело с годами, как лампочка. Раньше светило, грело, сияло даже. А сейчас – засиженная мухами и заросшая пылью стеклянная колба, которую не оживить – выкинуть разве что.

Надо бы это как-то донести до Ильина, но я настолько была выпита историей с Павликом-Егором, что не хотелось даже рот открывать, а уж деликатно строить предложения с отказом – и подавно.

Впрочем, Ильин больше не приставал, пыхтел только и губы дул, как ребёнок, но домой меня доставил.

– На кофе не пригласишь? – всё же сделал он попытку не расставаться.

– Нет, – отказала с каменным лицом.

– Ты как не родная, Юль, – вздохнул Лёшка. – До завтра?

– До послезавтра, – неожиданно решила я. – Отгул возьму. Мне… нужно отдохнуть.

«В себя прийти», – это себе, не для его ушей.

– Да-да, конечно, – часто заморгал Ильин и погладил меня по щеке.

Я не стала дожидаться, когда он ко мне с поцелуями полезет или соизволит выйти из машины, чтобы дверцу открыть. Вышла сама. Воздух глотнула и быстро нырнула в подъезд. Постояла, прислушиваясь. Уехал. Как гора с плеч. И только после этого зашла в лифт.

Я бы прислонилась лбом к стене, но не рискнула. Не в лифте. Скоро. Несколько этажей вверх. А потом – душ, стакан молока и платье, что будет мерцать неоново. А я буду лежать рядом и пялиться во тьму. Одинокая и никому не нужная, кроме двух сорванцов, что поселились во мне.

Он сидел на коврике, прислонившись спиной к двери. Такой же одинокий и несчастный, как и я. Волосы всклокочены. На щеке – тёмная полоса. Видимо, рискнул прислониться к панели в лифте. А может, где ещё его носило – не знаю.

– Что ты здесь делаешь? – голос гулко разнёсся в пустоте лестничной площадки. Костров вскочил на ноги.

– Тебя жду. Не гони меня, Юль, а? Я всё равно не уйду.

И я вдруг поняла: не хочу его гнать. Не могу. Он стоял, смиренно опустив руки. Смотрел, щурясь. Сглатывал так, что дёргался кадык.

– Будешь сидеть на коврике? – попыталась улыбнуться. Вышло, наверное, как-то криво, потому что мне резко захотелось плакать.

– Буду, – вздохнул он несчастно.

А я вдруг подумала: он такой искренний и располагающий к себе. Ильин вроде бы делал совсем недавно то же самое, но мне не хотелось ни слушать его, ни жалеть, ни понимать. А Па… то есть Егор… вызывал бурю эмоций. Я бы улыбнулась и ударила его, наверное. Наговорила бы в лицо каких-нибудь гадостей.

Вместо этого я попыталась его отодвинуть, но он стоял намертво. Руки не протягивал, просто ноги покрепче поставил.

– Если ты не отойдёшь, – сказала я его груди, – я не смогу открыть дверь.

– Оставишь меня на коврике? – спросил, всё же отступая.

Я не ответила. Вставила ключ в замок, повернула. Щёлкнул послушно механизм, и тогда его руки легли мне на плечи. Горячие ладони. И сам он близко-близко. Его дыхание обжигает волосы, и я сдаюсь. Из меня будто кости вынимают.

Миг – и моя спина соприкасается с его грудью. А потом его губы касаются шеи. И всё летит к чёрту на рога, по спирали вверх. Объятья становятся крепкими и настоящими.

Я задыхаюсь. Воздуха не хватает. Пусть это будет последний раз, как самая лучшая песня.

– Ты простишь меня, Юль? – шепчет змей-искуситель. Губы его касаются кожи и сжигают остатки моего благоразумия.

Я не знаю, кто он, Павлик или Егор. Я знаю одно: он тот самый, с кем я была тогда в космической комнате. Отец моих детей.

И я не знаю, прощать ли. Скорее – попрощаться, чтобы не городить ненужные иллюзии. Так проще для всех.

Я оборачиваюсь, чтобы встретить его лицом к лицу.

– Юль, – что-то хочет сказать и объяснить этот неизвестный мне Костров.

Кладу палец ему на губы. Не нужно. Без слов проще и понятнее. Я ему