Даниэлла Вуд - Пугалки для барышень. Не для хороших девочек
— Скажите, — спросил меня старичок с гигантскими оттопыренными ушами, когда я помогала ему выйти из автобуса, — эти двое что, пожениться собираются в корзине шара?
— Нет, — ответила я. — Они просто случайно завернули на эту парковку и подумали, что это хорошее местечко, чтобы навсегда связать себя узами брака!
И тут я заметила косой взгляд, который бросила на меня Натарша со своего места в автобусе, но лишь гораздо позже, загнанная в угол ее крошечного кабинета после возвращения на корабль, я осознала, какую непростительную ошибку совершила.
— Номер десять, Рози. Номер десять, — сказала она, заполняя бланк моего третьего и последнего выговора с занесением. — Я считаю, что это правило не имеет исключений. Мы никогда не говорим нет.
Не буду скрывать, что я почувствовала облегчение, когда меня списали на берег до прибытия на теплоход накрахмаленной, эрудированной и, несомненно, во всех отношениях приятной миссис Невелик. После столь долгого пребывания на борту американского круизного судна немалым утешением стало для меня то обстоятельство, что к тому времени, когда проверка подтвердила правомерность примененных ко мне санкций, а документы о моем увольнении были подписаны, наш лайнер уже бороздил прибрежные воды братской Канады.
— Ну ладно, — сказала Бет в последнее утро моего пребывания в нашей каюте. Она достала из коробки свой последний бумажный носовой платок, протянула его мне и, вытирая собственный нос тыльной стороной ладони, добавила: — Иди уже.
Я сдала свой зелено-бутылочный мундир, фальшиво улыбнулась на прощание Натарше и, шагая по сходням корабля в своих любимых старых ботинках «Доктор Мартенс», спустилась на пристань города, охваченного с трех сторон полукружьем голубовато-серых гор.
Мне было тяжело, и не только из-за того, что я тащила два чемодана. Но я бодрилась изо всех сил, понимая, что именно этот город я, скорее всего, наметила бы себе как место высадки, если бы могла выбирать его самостоятельно. Ведь как раз здесь, в старом живописном квартале, облюбованном представителями артистических профессий, находилась моя самая любимая на свете чайная.
Чайная «Перекресток» раньше была жилым домом: представьте себе этакий просторный старый дом, некогда окруженный газоном с теннисной площадкой и с великолепным видом на море, но теперь засунутый в середину плотно застроенного квартала. Обширные, дряхлые веранды дома были застеклены и обставлены плетеными стульями и маленькими, шаткими столиками, на каждом из которых лежала стопка старых книг либо банального, либо непонятного содержания. Но настоящее волшебство «Перекрестка» таилось в бывших спальнях, гостиной и холлах старого дома, ведь стены каждой из этих комнат были увешаны полками, а все эти полки уставлены чайными чашками.
Побродив по этому дому, можно было ознакомиться с новейшей историей чайной посуды. Здесь были представлены все крупные фарфоровые заводы, да и менее значимые тоже, можно было увидеть все знаменитые орнаменты и многие из забытых. Здесь были женские чашки и детские, викторианские и в стиле Art Deco, серьезные по форме и смешные. И ни одна из них не стояла за стеклом. Всеми можно было пользоваться. Дело в том, что в «Перекрестке» можно заказать не только чай, но и чашку. У каждой был свой номер и карточка с описанием происхождения, лежавшая на блюдце. Разумеется, у «Перекрестка» имелись завсегдатаи, которые задались целью напиться чаю из каждой чашки коллекции. Я пришла туда поздним утром и выбрала столик с лежавшим на самом верху стопки книг томиком в желтой обложке под названием «Британские стандарты куроводства». Потом обошла все комнаты и осмотрела сотни предложенных на выбор чашек. Среди серьезных кандидатур можно было выделить чашки «Эйнсли» с глянцевитыми фруктами в золотую полоску, «Блю Парагон» с розами и «Уомбл» с четырьмя плещущимися в ванне сорванцами, но на самом деле мне нужна была чашка, из которой я уже пила.
Я понимала, что есть смысл попробовать что-нибудь другое, но мне было грустно, я нуждалась в утешении: на строгость по отношению к себе время еще не пришло. Поэтому я попросила чашку «Ред Домино» (Фарфоровая фабрика Мидвинтер, 1953, дизайнер Джесси Тейт) — большую белую чашку с красной каймой, украшенной мелким белым горошком. Ее и поставил мне на столик вместе с простым белым чайником и молочником официант в туго схваченном на узких бедрах черном фартуке.
На улице шел дождь, и хотя на самом деле мне не было зябко, все равно хотелось накрыть колени пледом или прижать к груди теплую грелку. Я налила себе чая и отправилась в свободное плавание по морю воображения, которое, казалось мне, возникло вокруг моей чашки. «Ну, на этот раз я превзошла саму себя, — подумала я. — Всего за несколько дней ухитрилась разбить себе сердце и потерять работу, как бы ни противна она была. Неужели это только начало, и теперь вместо того, чтобы научиться делать как можно меньше ошибок, я просто буду делать их быстрее?»
Именно этими вопросами я задавалась, посматривая в открытое окно, на залитую дождем улицу, пока не увидела то, чего никак не ожидала увидеть. Это была она, та самая старушка. Никаких сомнений! Наверное, она ошиблась континентом. И она не постарела ни на день с тех пор, как я в последний раз видела ее десять лет назад, в мчавшемся сквозь английские пригороды в поезде. Однако это была именно та старушка, и никто иной. Она стояла на углу дома напротив кафе и смотрела прямо на меня. На ней было то же самое платье в горошек и с бантом в горошек на шее, на ногах те же черные, аккуратно зашнурованные ботиночки на высоких каблуках. В руке она крепко держала тот же зонтик, но на этот раз он был раскрыт у нее над головой.
Капли дождя отскакивали от его крапчатого купола; загорелся зеленый свет светофора. Потом загорелся красный. И снова зеленый. Но она не двигалась с места, гладя на меня с той же легкой улыбкой, пока, наконец, до меня не дошло, в чем дело. Она оказывалась рядом со мной на каждом важном перекрестке моей судьбы в том или ином обличье! Это она была в лодочном сарае Дефис-Уилсона, прикидываясь мисс Август на висевшем на стене календарном листе, топлес, в одном нижнем бикини в горошек. Она была в больнице, в ту ночь, когда мне шестью стежками заштопали рану на лбу, — ее светловолосая голова была покрыта банданой в горошек. И, задавая вопросы, она помогла мне узнать правду о самой себе. Она была девочкой с запачканной сажей щекой, державшей рождественский венок, и рукой в перчатке в горошек, видневшейся, словно страховая гарантия, в уголке одной из фотографий, сделанных в день моих крестин. Именно к ней я тянулась, когда выбрала в этот день чашку с ободком, опять же в горошек, которую сейчас держала в руке.
