Эмма Чейз - Все смиренно
Я приезжаю в пять тридцать. Мои родители живут в четырехспальном особняке, построенном еще в 1920-х, с оригинальной лепкой, тремя каминами, украшенными орнаментом, комнатой для приема гостей, кабинетом, музыкальной комнатой, буфетной, и великолепной столовой.
Действительно ли им нужно столько места? Нет. Но они и не подумают о переезде. Особенно после того, как я съехал, и как говорила моя мама, они наконец-то опять могут заниматься «приятными вещами».
Я понимаю, потребуется еще несколько лет прежде, чем нам понадобится установить один из тех классных автоматических стульев, чтобы они могли подниматься на лестнице.
Когда экономка, Сара, которая уже много лет работает у родителей, открывает дверь, я нахожу маму в комнате для приемов, которая наслаждается стаканчиком хереса у зажженного камина.
Увидев меня, она улыбается, поднимается и крепко меня обнимает.
— Здравствуй, дорогой. Я так рада, что ты смог сегодня прийти.
Она поднимает взгляд на мое лицо.
— Ты выглядишь усталым. Наверно, слишком много работаешь.
Я улыбаюсь ей.
— Нет, мама, совсем нет.
Мы садимся, и она рассказывает мне о хризантемах, которые она выращивает и последних новостях загородного клуба.
Когда из кабинета выходит мой отец, это знак, что обед уже подан.
Стол в столовой не очень большой — шесть стульев — но отец сидит на одном конце, просматривая газеты, которые он собирается читать, моя мама ест на другом конце, и я сижу между ними.
Когда мама разрезает свою курицу гордон блю, она спрашивает:
— Ты все еще видишься с той девушкой с офисной вечеринки? Она мне понравилась очень сильно, Мэтью. Такая с характером. Правильно, Фрэнк?
— Что?
— Девушка, которую Мэтью приводил на вечеринку — нам она понравилась, ведь так? Как ее звали? Дианна?
— Долорес, — признает мой отец, доказывая, что он самом деле в курсе происходящего вокруг него.
Иногда я думаю, что он просто ведет себя так, будто ничего не видит вокруг — и будто бы он глухой — чтобы ему не приходилось участвовать в разговорах, которые его не интересуют. Это такая уловка.
Я заставляю еду опуститься в свой неожиданно сжавшийся желудок.
— Нет, мама, Ди и я… у нас ничего не вышло.
От разочарования она щелкает языком.
— Ох, какая досада.
Она делает глоток вина.
— Я просто хочу, чтобы ты обзавелся семьей, дорогой. Никто из нас не становится моложе.
Ну, вот, началось.
Моя мама замечательная — добрая и нежная — но она все равно мама. Что означает, что теперь каждую секунду, она будет говорить о том, как мне нужен кто-то, кто обо мне будет заботиться и о том, что ей надо увидеть внуков, прежде чем, она умрет.
Такой разговор у нас уже был.
Она наклоняется в мою сторону, и заговорческим тоном шепчет:
— Это из-за… сексуальных проблем?
Мой кусочек курицы застревает у меня в пищеводе. Я стучу себя по груди, чтобы пропихнуть его дальше — но голос у меня скрипучий.
— Что?
Она выпрямляется на своем стуле.
— Здесь нечего стыдиться, Мэтью. Я тебе подтирала задницу — так что нет причин, по которым мы не могли вести взрослый разговор о твоей сексуальной жизни.
«Подтирать задницу» и «сексуальная жизнь» — эти два выражения никогда, никогда, не следует употреблять в одном предложении. Если только ваше имя не Вуди Хренов Аллен.
Я прочищаю горло. Оно все еще жжет.
— Нет, мам. Там все было у нас в порядке.
— Ты уверен? Некоторые дамы стесняются выражать свои потребности…
Не может быть, чтобы это происходило.
— …обсуждать свои желания. В этом месяце в нашем читательском клубе мы обсуждаем один роман, как раз на эту тему. Пятьдесят оттенков серого. Не хочешь взять почитать, Мэтью?
Я делаю большой глоток воды.
— Нет, я уже наслышан о нем, спасибо.
От того, что моя дорогая, милая мамочка знакома с этим романом, однако, мне теперь будут сниться кошмары.
Она хлопает меня по руке.
— Ладно. Дашь мне знать, если передумаешь. Тот мистер Грей тот еще креативщик.
Слава богу, остальная часть разговора касается менее тошнотворных тем.
Когда тарелки пусты, я встаю из-за стола и целую маму в щеку.
— Спокойной ночи, мам. И… спасибо… за совет.
Она улыбается.
— Спокойной ночи, дорогой.
Мой отец вытирает рот и бросает салфетку в тарелку.
— Я тебя провожу. Хочу покурить.
Всю мою жизнь отец курил, но он не знает о том, что я курю. Не имеет значения, тринадцать мне или тридцать — если он когда-нибудь узнает, то переломает мне все чертовы пальцы.
Мы спускаемся вниз и встаем в открытом дверном проеме, где горит свет. Запах одеколона моего отца и только что зажженной сигареты пахнет знакомо. И, как ни странно… успокаивающе.
— Что случилось у тебя? — спрашивает он резким голосом старика. — Последние несколько дней ты ходишь, как в воду опущенный.
Видите? Он может долго ничего не говорить, но это только потому, что он слишком был занят тем, чтобы слушать и наблюдать — и претворяться, что ему ничего не надо.
Я пинаю камушек с верхней ступеньки.
— Все нормально, отец.
Чувствую, как он смотрит на меня. Внимательно.
— Нет, не нормально. — Он гасит свою сигарету в банке с песком. — Но будет нормально.
А потом он меня обнимает.
Сильно, как медведь. Также он меня обнимал, когда я был ребенком, перед отъездом в командировки.
— Ты — хороший парень, Мэтью. Всегда был. А если она этого не видит? Тогда она тебя не заслуживает.
Я обнимаю его в ответ, потому что… мне это чертовски нужно.
— Спасибо, отец.
Мы разжимаем объятия. Несколько кварталов я прохожу пешком, пытаясь не думать — или видеть — лицо Ди в своих мыслях. Я иду вниз по улице, к дому Дрю.
Мне приветствует привратник, и когда я поднимаюсь в пент-хаус, и сажусь на пол в коридоре, облокачиваясь спиной на дверь Дрю.
Я не совсем уверен, слушает ли он, но, кажется, слушает.
И я смеюсь.
— Друг, я надеюсь, ты там сидишь, потому что ты не поверишь, какой разговор у меня сегодня состоялся с матерью…
* * *Пятница выдалась тяжелой. Я просто… скучаю по ней. Сильно. Воспоминания, образ ее лица, каждую секунду всплывают в моей голове, мучая меня. Я не могу сконцентрироваться, не хочу есть. Мое тело кажется тяжелым, в груди жмет, болит, как при бронхите. Я скучаю по всему, что связано с ней. По ее смеху, ее смешным теориям, и да — не буду врать — скучаю по ее превосходным грудям. Я уже привык спать рядом с Ди — или на ней — кожа к коже, обнимая ее своей рукой, или зарывшись головой в ее грудь.
