Вера Колочкова - Привычка жить
– Да вот уж, подсуетилась твоя матушка, чертом вывернулась! А ты ее все аукубой мертвой дразнишь!
– Да не мертвой, а искусственной…
– Ну ладно, ладно, вставай давай… Идите домой, девушки, а я тут побуду пока. Где, говоришь, живет твоя милая подружка?
– А зачем вам?
– Ну так, на всякий случай… Не нравится мне ее квартирка новогодняя, и все тут. Нехорошая такая квартирка. Надо бы проверить – вдруг там еще какая-нибудь девица-малолетка взрослому пацану откажет, а он рассердится… Не даст ей маме позвонить…
– Ой, не надо… Меня ж потом залошат!
– Чего сделают?
– Ну, лохушкой сделают… Или как это сказать, чтоб вы поняли…
– Да ладно, понимаем мы, Катерина. Не дураки. Не боись, Катерина! Прорвемся! Мы их сейчас сами залошим по полной программе! Жень, уводи ее отсюда! Идите-идите, не мешайтесь мне под ногами…
Обнявшись, Женя с дочерью тихо начали спускаться по лестнице вниз. Катька тряслась всем своим худым телом, крепко вцепившись в материнский бок, всхлипывала коротко на ходу. На улице студеный ветер радостно бросился им навстречу, кинул в лица, играючи, горсть мелких колючих снежинок. Думал, наверное, первые пьяненькие гуляки из-за новогоднего стола выползли. Потом, правда, подул уже немного в сторонку, будто извинившись. Так и пошли они медленно по новогодней ночи, обнявшись. Сквозь всхлипы Катька все продолжала откровенничать:
– …А мне так вдруг противно стало, мам! Я, когда шла к Алинке, думала, что все, новую жизнь начинаю… Свободную… А он меня когда облапал, сразу так противно стало! Не хочу, не хочу так, мамочка… А потом говорит, иди, говорит, в спальню… Успеем, говорит, до Нового года… Я аж затряслась вся, чуть не вывернуло от страха! Хорошо, что Ленка мне телефон приволокла…
«А если б не приволокла?! Если б не понял этот противный и взрослый, что ты маме звонишь? Чтоб тогда было?!» – в сердцах прокручивала в голове справедливый материнский упрек Женя. Но это только в голове конечно же. Снаружи она лишь тихо и покорно поддакивала отрывистому нервному Катькиному монологу, прижимая к себе ее худое пятнадцатилетнее тельце.
На ночной улице меж тем вовсю разворачивалось уже новомодное народное игрище, вошедшее в последние годы в некий даже обрядовый новогодний стиль. Пускание фейерверков называется. Суета исходила в основном из глубины дворов, сопровождаемая дрожащими от предвкушения детскими громкими голосками да женскими упреждающими само действо повизгиваниями. И наконец – грянуло. Справа и слева, спереди и сзади из-за крыш домов взлетали разнообразные чудеса пиротехники – где-то просто слабые одиночные пукалки, а где-то и покушающиеся на серьезный салют звезды-взрывы, оставляющие после себя в темном небе дымовые разводы и запах настоящего пороха. Целая какофония из грохота, звезд, торжествующих криков и отчаянной радости от наступления ее, долгожданной новогодней ночи. Священной ночи. Ночи чудес. Ну или ожиданий чудес, на худой случай…
Они стояли, обнявшись, оглушенные этим стихийным действом, потом Катька, будто очнувшись, поглядела на мать, произнесла виновато:
– С Новым годом тебя, мамочка…
– И тебя, доченька, с Новым годом!
– Ты прости меня, что я тебе так… его испортила. Я не хотела… Ой, я так виновата перед тобой, мамочка… Я больше никогда, никогда не буду…
– Чего ты не будешь?
– Ну… Не буду больше с тобой ругаться… И это… аукубой тебя обзывать больше не буду…
– Ой, далась же тебе эта аукуба разнесчастная! Ну хочешь, выкинем завтра ее к черту! Хочешь?
– Пойдем домой, мам! Холодно… Я так спать хочу…
– Пойдем! Пойдем, мой ребенок самостоятельный! Пойдем, я тебя спать уложу…
Катька заснула мгновенно, как только ее взлохмаченная голова упала на подушку. Сквозь сон всхлипнула еще пару раз и задышала ровно и спокойно. Женя постояла еще над ней, скрестив руки, потом тихо вышла из комнаты на цыпочках. Во дворе пьяная компания наяривала что-то разухабистое под гармошку, наверху дружно топотали веселые соседские гости. Включенный телевизор выдавал очередной музыкальный сказочный шедевр с участием всех известных артистов кино и эстрады, трудно узнаваемых в париках и гриме. Женя устало опустилась на диван, поджала под себя ноги, задумалась. И испугалась еще раз, задним числом уже. И обругала себя последними словами. Сидит она, Новый год с милиционером встречает! А ребенка отпустила неизвестно куда! Мать называется! А с другой стороны, что она могла-то? Вслед за Катькой побежать, силой ее оттуда увести? Так тоже не результат – первой врагиней бы стала… Катька-то права была! Не в этот раз, так в другой все равно она туда ушла! Жаль все-таки, что детям суждено через свои ощущения мир познавать… А он таким бывает жестоким, этот мир! Эх, если б можно было грудью на пути встать, уберечь, найти такие слова особенные… Еще и Диму бедного заставила в новогоднюю ночь работать! Вот не вернулся же он… Видно, и впрямь та квартирка нехорошей оказалась… Но она все равно его дождется, обязательно дождется…
Так под свои невеселые думы она и заснула, свернувшись калачиком на диване. А проснулась уже утром от нетерпеливого звонка в дверь. Соскочила, огляделась заполошно. Первое утро свеженького года заглядывало в окно обычным сереньким хмурым рассветом, бедный телевизор продолжал наяривать что-то танцевально-разухабистое. Помотав головой, чтобы проснуться окончательно, она поплелась в прихожую, открыла дверь… и снова помотала головой, будто пытаясь отогнать от себя сонные глюки. За дверью стояла аукуба. Настоящая. Живая. Японская. А за золотыми ее листьями светилось счастливой улыбкой усталое Димино лицо…
– Что это, Дим? Я не поняла…
– Как – что? Не видишь, что ли? Это же аукуба! Настоящая! Живая! Дай пройти, а то я уроню ее! Тяжелая, зараза…
– Где ты ее взял, Дима?
– Где, где… у матери выпросил! Она сопротивлялась, конечно, но я объяснил ей, что мне очень надо аукубу эту одной красивой женщине подарить…
– А зачем, Дим?
– Как это – зачем? Пусть у тебя будет аукуба – живая! Поняла? Настоящая! И все у нас с тобой будет по-настоящему! Потому что я очень люблю тебя, Женя…
