Жизнь на кончиках пальцев - 2 (СИ) - Новка Маруся

Да и бражничать было особо некогда.

Ровно в полночь отец Маши вместе с хозяином или одним из его сыновей ставил тесто для выпечки на следующий день. Багеты и батоны, ржаные и пшеничные, требовали каждый своей муки, своего метода замеса и способа доведения теста до готовности. А что уж говорить о десятке видов сдобы! Булок, с разнообразной начинкой, круассанов, пирогов и пирожных, которые уже утром доставят в кафе-кондитерскую, что в двух кварталах на углу.

Всю ночь отец Маши присматривал за тестом. Подмешивал, осаживал, наблюдал, чтобы не охладилось и не перегрелось сверх меры. Прислушивался, улыбаясь, к тому, как шипит и зреет живая масса.

В четыре утра начиналась разделка и формовка теста. Первые противни отправлялись в разогретые печи. Чтобы спешащий в пять утра на работу парижанин мог позволить себе откусить кусок от полуметрового хрустящего ароматного багета, посыпанного тмином и тыквенными семечками.

Виделись отец и дочь очень редко. Когда Маша возвращалась с работы, папа начинал собираться. К десяти утра девушке нужно быть в кафе, а отец возвращался только спустя час, а то и два. Для того чтобы побыть вместе, поговорить о чем-то им оставался всего лишь один день в неделю. Выходной, который обоим удалось совместить путем долгих уговоров работодателей.

Запыхавшаяся Маша вбежала в квартиру, надеясь застать отца дома:

— Папа, я хочу познакомить тебя с одним молодым человеком, — сообщила Маша отцу. — Мы придем с ним вместе завтра? Ты не против?

— Не против, — вздохнул отец. — Приводи своего воздыхателя.

Про себя же он подумал:

«Давно пора. Девочке уже двадцать, а все еще одна. Хотя, в её возрасте можно и семьей и ребятишками обзавестись», — коснулся губами лба дочери:

— Отдыхай, а мне пора, — вышел из комнаты, тихо закрыв за собою дверь.

От быстро идущего по тротуару мужчины распространялся аромат свежего хлеба и сдобы. Он не знал, застанет ли дома дочь. Конечно, сегодня и у неё, и у него выходной день. Но девочка вполне может уйти к своему приятелю. В какое время состоится знакомство — он вчера так и не понял.

Мужчина бережно прижимал к груди коробку со свежими круассанами и пирожными, упакованными для него хозяином пекарни, которому рассказал о грядущем знакомстве с женихом единственной дочери.

С его лица не сходила улыбка. В мечтах он уже стоял в церкви, отдавая замуж свою девочку. А потом велело агукал с внуками, маленькими французиками, которых обязательно родит его Манюня.

Мужчина остановился на краю тротуара напротив своего дома.

Поднял голову, посмотрел на окна мансарды.

Увидел дочь, словно поджидавшую его.

Помахал свободной рукой, заулыбался и шагнул с тротуара на проезжую часть.

Никто ни отец, ни дочь не заметили, когда на дороге появился мчащий на бешеной скорости автомобиль.

Никто, ни отец, ни дочь не видели искривленного в крике рта водителя, понявшего, что не успеет остановиться и его выпученных от страха перед неизбежным глаз.

Отец Манюни почувствовал сильный удар в бок. Его подбросило вверх и отшвырнуло на другую сторону дороги. Перевернуло в воздухе так, что упав на спину, он ударился затылком о бордюр тротуара. И все так же продолжал прижимать коробку с пирожными к груди. Словно боялся смять её при неловком падении.

Прибывший на место происшествия представитель жандармерии сразу сообщил, что найти виновника аварии вряд ли удастся. Машина скрылась быстро, никто не смог дать внятных описаний авто. Да и людей в семь утра на улице было не так чтобы много.

Тело русского эмигранта увезли в морг.

Мишель, за которым послала владелица кондитерской, стоял рядом с Машей и пытался хоть как-то утешить девушку.

— Что же мне теперь делать? — бормотала Маша не в силах отвести взгляд от растоптанных, размазанных по мостовой пирожных. — Ведь я осталась совсем одна.

— Ты не одна, — в сердце писателя колыхнулось что-то наподобие жалости: — Если хочешь, переезжай ко мне.

Уже на третий день после трагедии, отца Маши отпели в православной церквушке Сент-Женевьев-де-Буа. И похоронили на одноименном кладбище.

Вечером того же дня Маша, собрав немудреные пожитки и прихватив портрет Евдокии Олениной перебралась в квартиру Мишеля Дювье.

Глава восьмая

Было бы ошибкой сказать, что в повседневной жизни Маши что-то изменилось после переезда к Дювье.

Она все также работала в том же кафе-кондитерской. Даже не отказалась от обслуживания дополнительных столиков.

Хозяйка кафе в первые дни после трагедии попыталась поговорить по душам со своей работницей, но на все проявления участия у Маши был один, словно заученный, ответ:

— Со мной все в порядке, — и девушка вновь спешила к столику очередного посетителя, чтобы принять заказ.

«Странные эти русские», — пожимала плечами хозяйка, — «дикие и бесчувственные!» — и вскоре оставила девушку в покое.

Мишель Дювье, провалявшись в постели, чуть ли не до обеда, на скорую руку кропал очередную статейку в свою газету, относил написанное в редакцию и отправлялся добывать следующую сплетню.

А где можно сделать это лучше всего? Конечно, за столиком кафешки Монмартра!

В кондитерскую, где работала Маша, он заглядывал все реже. Да и зачем? Ведь девушка, внимания которой он так настойчиво добивался, никуда не денется! Она встретит его поздним вечером в квартирке и покорно ляжет с ним в одну постель. Разве что вздохнет и уставится на него своими огромными глазищами, словно ждет каких-то слов, каких-то поступков.

Дювье старался поменьше думать о чужих ожиданиях.

Ну, в самом же деле! Он ничего не обещал! Предложил съехаться и она согласилась! Это был её выбор! А у него совсем другие цели и задачи! Нужно работать над романом! Нужно писать статью в осточертевшую газетенку.

Если в первый год после гибели отца Маша ждала, что Мишель сделает ей предложение, то чем больше проходило времени, тем меньше ей этого хотелось. Она понимала, что муж из Дювье будет никакой. Что все зарабатываемые им деньги он тратит на себя же, отделываясь от той, что ведет его хозяйство и делит с ним постель мелкими, ничего не стоящими подарочками.

Да и к своему «гениальному» роману Мишель возвращался все реже и реже, правда, не переставал рассказывать всем и каждому, что работает над книгой, которая вскоре станет бестселлером.

После смерти Дягилева в двадцать девятом году, Дювье и вовсе впал в депрессию. Рухнула его мечта пробиться в круг приближенных великого основателя Русских Сезонов. Из затеи поговорить или взять интервью у кого-то из друзей Дягилева тоже ничего не получилось. Никто не захотел общаться с неизвестным, лысеющим журналистом бульварной газетенки, от которого, к тому же, несло дешевым вином на три метра вокруг.

Иногда по ночам Маша, выскользнув из постели, подходила к висящей на стене картине. Внимательно смотрела в глаза своей бабушки на портрете, тихо шептала:

— Наверное, все правильно. Наверное, я это заслужила. Пусть так. Я смирилась. И молюсь только об одном — пусть я не забеременею. Пусть Бог не накажет меня ребенком.

Идти с такой просьбой в церковь к Богу Маша не могла. Да и не была она ни религиозной, ни воцерквленной. Так, знала несколько молитв, заученных еще в детстве, на этом и все.

Когда она заказывала поминальную молитву по папе в церкви Сент-Женевьев-де-Буа, старенький священник пригласил девушку к исповеди. Маша, покраснев и смутившись, отказалась. Она не была готова выворачивать душу перед посторонним. Пусть даже и священником. И не собиралась искать утешения в религии и молитве. Вспоминала слова отца, когда однажды озадачила его вопросом о том, что может, было бы лучше, останься они в России?

— Никто не знает, как было бы лучше, Манюня, — вздохнул тогда папа. — И не нужно разъедать себе душу мечтами о несбывшемся. Прими все, что случилось с нами, как расплату за те века, когда наши предки жили счастливо и безбедно. Как искупление. Как крест. И не сердись на меня.