Нулевой километр (СИ) - Стасина Евгения

– Нет.

Смертельного. По крайней мере, лишь на секунду, но стук в моей груди затихает.

Максим

– Нет.

Ни как человек, ни как женщина… И, возможно, начни я произносить это вслух как можно чаще, рано или поздно и сам поверю в правдивость своих слов. Спишу свое желание сорвать с нее одежду на животные инстинкты и навсегда позабуду вкус яблочной карамели, что до сих пор щекочет язык сладковатой кислинкой… Перестану пожирать глазами ее тело, пока она, не ведая о моей внутренней борьбе, плавно покачивает бедрами в такт льющейся из радиоприемника музыке, не стану истязать себя незапланированной тренировкой, заранее зная, что облегчения мне это не принесет, и пустые переписки с сестрой, во время которых я раз двадцать теряю нить разговора, засмотревшись на длинные обнаженные ноги соседки, канут в небытие… Поверю, как эта девушка, что резко садится на кровати и на ощупь отыскивает в складках одеяла свой дорогой смартфон – последняя модель, наверняка подаренная не кем иным, как ее благодетелем.

– То есть? – светит мне в лицо экраном, заставляя укрыться от вспышки яркого света ладонью, и лишь по дрогнувшим ноткам в голосе, до меня доходит, как болезненно Щербакова восприняла мой отказ.

– То есть не нравишься. Чему ты так удивляешься?

– Но ты ведь меня целовал, – ослабевшая рука падает на колени, и комната вновь погружается в полумрак. Спасительный, ведь зажги она свет, наверняка бы увидела, с какой силой я сжимаю кулаки, без труда угадывая в ней признаки подступающей женской истерики: сидит, как каменное изваяние и не забывает часто дышать, иначе задохнется от возмущения и… слез? Слез, которые больше меня не пугают, ведь за эти дни я успел привыкнуть к ее эмоциональным срывам, а лишь удивляют простреливающим осознанием: теперь вовсе не жалость сжимает мое сердце, а что-то больше похожее на злость. На самого себя, ведь именно я заставил ее упасть на постель, натянуть одеяло до самого носа и отбросить в сторону дорогой Тихомировский подарок. Она не привыкла проигрывать, а я не привык сдаваться. Мы заранее обречены.

– Целовал. И ты тоже, – забрасываю руку за голову, и намеренно не гляжу в окно – эта глупая луна и звезды совсем не вовремя разбавили непроницаемую темень своим появлением. Словно мы влюбленные голубки, и без всей этой дурацкой атрибутики нам выяснять свои чувства не велено. – Так что, мне расценивать это, как признание в любви?

– Нет, но…

Не договаривает. Лишь вздрагивает, как от удара, стоит с моих губ слететь недовольному вздоху – я устал, и объясняться с девицами после пары минут тесных объятий, последнее, что я собираюсь делать после тяжелого дня. Пусть какая-то часть меня и рада, что Щербакова нарушила свой обет молчания и перестала испепелять меня злым взором.

– Спи. И смирись уже, лишаться из-за тебя работы я не планирую, так что никаких серенад и цветов на подоконнике по утрам. А если тебе так хочется романтики, самое время вспомнить, что мужчина у тебя уже есть, – наверное, слишком жестоко, но если я и совершал в своей жизни правильные поступки, то этот один из них. А на то, как болезненно реагирует мое тело на еле различимый всхлип, заглушить который не сумел даже этот хлипкий диван, можно все же закрыть глаза…

Глава 30

Говорят, все мужчины охотники. Одни берут жертву измором, другие предпочитают выждать и напасть в тот момент, когда бедняжка этого меньше всего ожидает, а есть те, кто влекут своей красотой. Манят ароматом, грацией движений, ярким окрасом, умело скрывая за привлекательной оберткой свое хищное нутро. Говорят, мужчины любят недоступных, предпочитают невинных и непременно краснеющих, едва их неприлично прозрачный пеньюар осядет невесомым облаком у щиколоток… Говорят они любят без всякого смысла, просто за особенный цвет глаз, изгиб талии или изящные запястья… Говорят, говорят, говорят, а на деле везет не каждой.

Видимо, грудь у меня недостаточно полная или же, наоборот, не помещается в Бирюковской ладони, возможно ноги чересчур длинные, хотя Тихомиров ни разу не жаловался. Наверное голос совсем неласковый, волосы вьются неправильно, беспорядочными волнами спускаясь к пояснице, а может, все дело в губах, которые целовать вновь такому, как Макс, никогда не захочется — отравлены они ядом ругательств, дорогими помадами и приторными леденцами, что от нервов я поглощаю тоннами…

- Ты чего? — ложку Ярик до рта не доносит. Бледнеет и миллион веснушек на его щеках еще сильнее бросаются в глаза.

- От тебя тошнит, вот и позеленела. Ешь, — шиплю на Артура и поправляю слюнявчик на Богдане, так и не взглянув на виновника моих ночных слез.

Не хочу. Ни его преклонения, ни его комплиментов, ни жарких ласк, о которых мечтала весь вчерашний день — смирилась, и впервые в жизни готова махать белым флагом, лишь бы слой косметической глины был потолще и легко скрывал бледность моего лица. И плевать, что смотрюсь я убого, что коленки на пижамных штанах отвисли, что волосы торчат, выбившись из самого безобразного пучка, на который я только способна. Какая разница, если ночью он дал мне понять, что тратить свои силы на его покорение – пустая трата времени? Нацепи я меха, дорогущее кружево и проведи целые сутки в спа, результат будет тем же, а стучаться в закрытые двери, чтобы вновь быть отвергнутой простым шофером в спортивках с китайского рынка, я не готова. Стимула нет, ведь сподвигнуть меня на подвиги может лишь толстый кошелек…

– Ну и страшила ты, Юлька, – видите, даже всегда тактичная Ленка, и та не удержалась, чтобы не задеть мое и без того растоптанное самолюбие. – Хорошо Жора на работу ушел, а то после недельного запоя его сердце такого зрелища не выдержит.

– А ты за него переживаешь? – ухмыляюсь, заливая хлопья молоком, и вооружившись десертной ложкой бреду к столу, замирая за спиной Айгуль – не одного свободного места. Как в чертовой столовой, где сначала стоишь в очереди за едой, потом стойко ждешь, когда же посетители освободят столик, а после еще и толпишься рядом с уборной, желая отмыть руки от жирной подливки или мерзкого рыбного супа.

– Садись, – ну еще бы! Кто если не Макс уступит мне стул, не забыв наградить кривой ухмылкой? Бредет к раковине, ополаскивает чашку, и разворачивается к присутствующим, опираясь на и без того шатающийся шкафчик гарнитура:

– Вид у тебя нездоровый, – подшучивает, только ответить ему улыбкой никак не получается: кожу стянула засохшая маска, а внутренности сковало толстой, непробиваемой коркой льда. Она подтаивает, едва мужчина протягивает мне салфетку, кивая на белые капли, усеявшие скатерть, но вот уже вновь покрывается инеем, ведь эти надоедливые мурашки, что поднимаются вверх от подушечек пальцев, соприкоснувшихся с его рукой, недобрый знак. Громкий крик о предательстве тела, что явно не собирается расставаться с воспоминанием о его поцелуях.

– Так ты все-таки решила пойти? – отмираю, осознав, что вопрос задан мне только тогда, когда детские пальцы настойчиво дергают рукав толстовки, и растерянно киваю Лене, нещадно краснея за очередную глупость – я на него пялюсь! – Где празднуете?

– Не знаю. Соколова толком ничего не объяснила. Запретила надевать белое и вручила дурацкую бутоньерку на запястье. По-моему, она слишком преувеличивает значение обычной попойки, – да что там! Массового отравления кислым вином и жирными чебуреками – другого от этого города я не жду.

 – Это девичник! Даже я его устрою, – произносит серьезно сестра, откладывая в сторону очередной научный талмуд.

– А ты планируешь выйти замуж?

– Конечно! Лет в тридцать, может быть в тридцать пять, – деловито поправляет модные очки и с умным видом добавляет, – наверное.

– Бедный твой муж, – встревает Рыжий, за что и получает по руке от засмущавшейся школьницы увесистым учебником. Парень смеется, а я только сейчас замечаю, насколько он повзрослел. Некрасив, но определенно обаятелен, и эти его медные кудряшки, что раньше падали на лоб, а теперь коротко обстрижены местным цирюльником, определенно добавляют ему шарма. Вот бы характер немного поменять и…