Эмили Листфилд - Все, что нам дорого
Сэнди вспомнила детскую игру в гляделки – состязание на то, кто дольше выдержит взгляд соперника, не отводя глаз, не смеясь, не смущаясь, не теряясь. Она всегда выигрывала, могла твердо и невозмутимо смотреть, когда соперник уже давно не выдержал и сдался. Такие способности популярности не способствовали, но она гордилась своей выдержкой. Она по очереди смотрела на членов совета, пока те не утыкались в лежавшие перед ними бумажки, и не записала ни слова.
Вернувшись в редакцию час спустя, Сэнди включила компьютер и начала вводить в него отчет о заседании, пока ничего не забыла. Хотя она и не захотела доставить им удовольствие видеть, как она делает заметки, она понимала важность этого заседания и еще понимала, что Рей Стинсон не спускает с нее глаз, читает каждый ее материал внимательнее и строже, пристально следит за выражением ее лица, и она запасалась терпением, когда была у него на виду, хотя иногда подозревала, что эта самая терпимость, которую он так ценил, теперь почему-то разочаровывала его, разочаровывала многих, обманывала их. Она подняла глаза и увидела, что через четыре стола от нее торопливо печатает Питер Горрик. Глухой стук его пальцев по клавишам, тук-тук-тук, раздражал ее, и она упустила нить мысли. Понаблюдав за ним еще минуту, она встала и, подойдя к его столу, присела на краешек.
– Ну как, – спросила она, склонившись над ним, – уже заполучил контракт с «Вэнити фэр»?
Горрик поднял голову.
– Что?
– Я бы нисколько не удивилась, если бы ты пытался пристроить этот материал в какой-нибудь крупный иллюстрированный нью-йоркский журнал. Разве не так поступают такие, как ты?
Он убрал руки с клавиатуры.
– Что ты, собственно, хочешь сказать этим «такие, как ты»?
– Думаешь, ты такой ловкий, да? Мистер Очарование.
Горрик отвел глаза. Один из его преподавателей на курсе журналистики говорил ему, что, если он вообще желает добиться успеха, ему придется решить, хочет ли он нравиться или быть хорошим репортером. «Ваша беда в том, что вы считаете, будто сумеете совместить и то, и другое, – говорил он Питеру. – Когда решите, что для вас важнее, тогда и поймете, что за писатель из вас может получиться». Работая на газету колледжа и время от времени внештатно сотрудничая с ежедневными газетами Бостона, он обнаружил, что для него почти невозможно вызвать людей на разговор, и даже когда ему удавалось задать «неудобный» вопрос, он немедленно стремился заполнить следовавшее за этим молчание собственной нервной болтовней, словно больше всего боялся, как бы его не сочли грубияном. Позднее, сочиняя статью, он так глубоко запрятывал любой намек на критику, что только он сам и мог бы отыскать его. «Вы должны иметь собственную точку зрения», – настаивал тот же профессор. И хотя Питер пытался отстаивать свой стиль, утверждая, что он хочет просто выложить факты, а уж читатель пусть сам делает выводы, он понимал, что это неверно. Именно эта слабость в его материалах, как он подозревал, и не давала ему получить работу на более крупном рынке. Именно эту слабость он решительно вознамерился преодолеть в Хардисоне, выправляя свою рукопись до тех пор, пока в ней не появлялась твердость и решительность и ее нельзя было не признать. Часто по вечерам в тишине своей городской квартиры он прослушивал записи старых интервью, перечитывал старые статьи, прикидывая, как бы сделал их все по-другому. Хотя он был неженат, свиданий назначал мало и редко бывал в барах, кинотеатрах или других местах, где мог бы встречаться с людьми. Он не собирался задерживаться в Хардисоне дольше, чем было необходимо.
– Я занят, Сэнди, – сказал он, опустив руки на край стола. – Что тебе нужно?
– Я тебе скажу, чего мне не нужно. Мне не нужно, чтобы всякие прохвосты вроде тебя вертелись вокруг моей семьи.
– Это моя работа, – ответил он. – Ты бы делала то же самое.
– Откуда ты знаешь, что бы делала я?
– Потому что я знаю, что ты лучший репортер в этой газете.
Она помедлила, потом коротко бросила:
– Брось крутиться вокруг моей семьи. – Соскользнув с его стола, она вернулась к своему и забарабанила пальцами по клавишам, ожидая, когда останется только этот ровный ритм букв, слов. Только в процессе сочинения для нее исчезало ощущение времени, собственной неловкости. Теперь и этот способ изменил ей. Зазвонил телефон, она в смятении подняла трубку.
– Да?
– Я просто звоню узнать, как у тебя дела, – сказал Джон. Ему всегда казалось, что нужно непременно иметь предлог, чтобы позвонить ей; он раздумывал, будет ли она вообще когда-нибудь принадлежать ему.
– Прекрасно.
Повисла тишина.
– Что бы ты хотела сегодня на ужин? Я бы мог купить по пути.
Она прикусила губу. Не было никакого предварительного разговора насчет ужина, насчет сегодняшнего вечера. Она не могла вспомнить, чтобы их отношеня дошли до той стадии, за которой подобные вещи сами собой разумеются. Когда это случилось? Три месяца назад? Полгода? Ей всегда удавалось уходить до наступления этого момента.
– Пожалуй, мне лучше сегодня вечером просто побыть одной, – ответила она.
– Вот как?!
Она расслышала в его голосе разочарование и вздрогнула от накатившего раздражения.
– Мне же нужно какое-то время бывать с девочками, – виновато добавила она.
– Разумеется.
– Я позвоню тебе завтра.
– Сегодня вечером, – настаивал он упорно, но спокойно.
– Сегодня вечером, – согласилась она и улыбнулась. – Я позвоню тебе сегодня вечером.
Сэнди повесила трубку и попыталась снова включиться в работу. Когда она только начала встречаться с Джоном, то месяцами недоумевала, чего же не хватает. Чего-то не хватало. Где должны были быть острые края, крутые повороты, все было ровно, гладко. Временами даже его ласки казались чересчур благовоспитанными, словно сторонились пота, запаха и звука. Лишь постепенно до нее начало доходить, чего же еще недоставало – боли. Она начала с новой страницы методично перечислять возможных кандидатов на пост начальника полиции, их достоинства и недостатки.
Когда Сэнди в тот вечер вернулась с работы, в доме было так тихо, что ей показалось, будто девочки ушли. На первом этаже не горел свет, прихожую освещали лишь ранние зимние сумерки.
– Джулия? Эйли? – позвала она.
Она отыскала их наверху, в их спальне, Эйли на кровати, Джулию – за столом. Ее поразило то, что даже в ее отсутствие они не разбредались по дому, словно не хотели оставлять отпечатков пальцев, следы на чем-то, принадлежавшем ей. Они вежливо подняли головы, когда она вошла.
– Есть хотите?
Эйли кивнула.
– Как насчет пиццы?
– Все равно, – отозвалась Джулия.
