Александра Соколова - Просто мы научились жить (2010-2012)
Марина молчала, продолжая смотреть в стол.
– Женя Ковалева, Марусь. Моя первая настоящая любовь. Ты спрашивала про татуировку? Это ее имя наколото у меня на плече.
– Погоди, погоди, – перебила Женя, – Ленка называла тебя Марусей?
Они стояли у кладбищенской ограды, спрятавшись в тени огромной пальмы, курили одну на двоих сигарету, и Женька могла бы поклясться, что Марина врет и рассказывает чушь. Но что-то, маленькое, странное, мешало ей это сделать.
– Да, – кивнула Марина, затягиваясь, – не всегда, конечно, очень редко, но называла. А что тебя удивляет?
Женя помотала головой и отобрала сигарету.
– Продолжай, – попросила.
И она послушалась.
– Откуда ты знаешь? – только и нашлась что спросить Марина. – Я имею ввиду, откуда ты знаешь, что это та самая?…
– У Янки дома есть фотографии. Милые ребята показали мне, как славно проводили время со своими старыми друзьями. Забавно, правда – тебя нет ни на одной из них.
Лека ухмылялась, но Марине было наплевать – ее мозг лихорадочно работал, восстанавливая в памяти цепочки и соотнося все, что рассказывала ей Женька, с тем, что она поняла сейчас.
– Значит, ты – та самая Лека? Которую она любила всю свою жизнь?
– Да.
И соединилось вдруг все в единое целое, собралось и встало на свои места.
– Где она? – Марина вся подалась вперед, упираясь грудью в стол и проникая взглядом в синеву Лекиных глаз. – Ты знаешь, куда она делась? Она жива? С ней все в порядке?
Лека не спешила отвечать. Она достала из пачки сигарету, задумчиво прикурила, сделала несколько затяжек. Томила, сучка.
– Кто ж знает. Янка и прочие не видели ее с тех пор, как умерла эта ее подруга. А я не видела ее гораздо дольше.
Вот так. Показали фантик, и тут же отобрали назад. Сегодня не твой день, детка, ох, не твой.
Марина разочарованно откинулась обратно на диван. Лека молчала. Ну и черт бы с ней, пусть молчит дальше!
И – вот чудеса-то, а? – заговорила.
– Я уезжаю завтра, Марусь. Нам… Не нужно больше встречаться.
Бог троицу любит, да? Марину третий раз окатило. Да что ж такое-то, а? Ну почему если наваливается – то все сразу?
– Почему? – В отчаянии крикнула она, не обращая внимания, как оглядываются на них остальные посетители ресторана.
– Потому что во всем этом больше нет никакого смысла.
Лека потушила сигарету и сделала глоток из стакана. Когда она вздохнула и продолжила, Марине показалось вдруг, что перед ней восьмидесятилетняя старушка – печальная от груза прожитых лет.
– Я тебя не люблю, Маруся, и ты хорошо это знаешь. Я использую тебя для того, чтобы пощекотать себе нервы и таким образом хоть что-то почувствовать. Потому что обычные, нормальные эмоции мне уже давно недоступны. А теперь, когда я все узнала про тебя, и про Женьку… Это нечто, через что я не смогу переступить. Она светлая, я – темная. И это нельзя смешивать. Особенно в тебе.
– Стой! Стой! Стой! – Женя схватила Марину за плечи и потрясла. – Скажи, что ты врешь. Немедленно скажи, что ты врешь и что все было не так!
– Жень, Жень, ты чего? Успокойся!
Но она не могла успокоиться. Господи, да что же это такое, а? Получается, все – вранье? Все – неправда? Что за волк в овечьей шкуре приезжал тогда в Таганрог и рассказывал все эти красивые истории, с трагедиями, заламываниями рук и литрами слез? Не могла Ленка ТАК врать! Не могла!
– Что было потом? – Спросила она, не опуская рук. – Говори!
– Да ничего не было! – Марина явно испугалась Жениного напора и попыталась вырваться. – Мы поругались страшно – я понять не могла, почему она так поступает со мной. А потом она сказала, что ей наплевать на то, понимаю я, не понимаю или понимаю, но не все. И ушла. Просто ушла. С тех пор я ее больше не видела.
Женя наконец выпустила Марину и закрыла лицо руками. Мир продолжал рушиться, так и норовя похоронить ее под обломками.
– Жень, – тихо сказала Марина, – она что… рассказывала тебе другое?
Другое? Другое? Женя истерически рассмеялась.
– Она рассказывала не просто другое! Она рассказывала мне кинофильм с собой в главной роли! Завязка! Кульминация! Катарсис! Аплодисменты! Туш! – Женя выплевывала слово за словом, сквозь зубы, сжимая кулаки. – Зрители плачут! Актеры плачут! Ленка, твою мать! Актриса фигова!
– Да погоди ты, успокойся! Что она рассказывала?
– Да наплевать, ЧТО, понимаешь? – Женино искаженное от злости лицо приблизилось к Марине. Теперь она кричала прямо ей в щеки, обдавая своим дыханием. – Какая разница, ЧТО она врала, ведь она же врала! Честная и настоящая Ленка сказала неправду, понимаешь? Она ли вообще это была? Или кто-то другой?
– Котенок, что она сказала?
– Да не скажу я тебе, ЧТО она сказала! Не скажу, ясно? Думаешь, я не понимаю, почему ты спрашиваешь? Лелеешь мечту о том, что в ее рассказе было место для любви к тебе? Так вот – не было! Ни хрена там не было! Только Ленка Савина – в главной роли раскаявшейся грешницы! А я-то, дура, уши развесила – изменилась Леночка, осознала… Как же! Осознала она!
Женя изо всех сил пнула ногой ограду, и согнулась от боли, пронзившей большой палец.
– Да что ж за блять-то, а! – Завопила из последних сил.
– Блядь у нас – это я, – грустно заявила Марина, присаживаясь рядом на корточки.
Женя повернула голову, посмотрела на нее – растрепанную, кареглазую, смущенную, и начала смеяться.
– Блядь, – сквозь смех бормотала она, – да теперь уже черт его знает, кто из вас больше заслуживает такого названия…
Через секунду они хохотали обе. Сидели на земле, у ограды центрального кладбища города сочи, и смеялись до слез.
Первый день поисков был окончен.
Глава 23.
Инна лежала на кровати, свернувшись калачиком, и слушала доносящиеся из кухни звуки скандала. Леша выяснял отношения со своими родителями – они не понимали, как можно учитывать желание ребенка жить в городе с мамой, если «тут такой воздух, и она под присмотром». Леха поначалу пытался объяснить, но уже через полчаса разговор перестал быть хоть сколько-нибудь интеллигентным и крики стали звучать гораздо чаще, чем спокойные слова.
Рассеянно подумав – как хорошо, что Даша с Лекой играют во дворе и не слышат всего этого, Инна переключилась мыслями на собственных родителей, и это заставило ее и без того болезненное сердце сжаться еще сильнее.
Она не разговаривала с отцом три недели, но слова, что он сказал тогда, до сих пор набатом звучали в ушах:
– Она не любит тебя, Инна. Прими это. Это правда и ты не сможешь этого изменить. Можно заставить влюбиться, можно заставить дружить, можно даже заставить ненавидеть, но заставить любить – нельзя.
Самое ужасное, что она понимала – да. Да, это правда. И каждое папино слово было правдой. И именно поэтому, потому что даже в такую минуту он не стал лгать, она чувствовала сейчас это невообразимое сочетание любви и ненависти одновременно.
