Отказ не принимается (СИ) - Кей Саша
Мысли в голове, скачут, как блохи. Не похоже, что он знает, кто отец. Ну да. Если этот чертов «Лютик» ограничился свидетельством о рождении, то там в графе «Отец» стоит прочерк.
– А должна была? Мой ребенок не имеет к вам никакого отношения! И не стоит втираться к нему в доверие. Он не игрушка. Хотя о чем это я? Вы свою дочь используете, чтобы добиться своего…
Гнев вспыхивает в чайных глазах, заставляя их темнеть.
Да. Знаю. Не права. Тиль сама выбрала меня своей куклой, а Виктор просто не любит отказывать дочери. А уж то, что я и самому ему глянулась, это просто приятное совпадение. Воронцов хороший отец. Я знаю, что он с Эстель проводит почти все свое свободное время, но не только ему хочется задеть побольнее, когда самому хреново.
Вот и я. Бью в больную точку, потому что Виктор меня ранил, потому что заставил бояться, переживать, плакать.
И кажется, что Воронцов понимает истинную подоплеку моего выпада, поэтому удерживается от резкого ответа.
– Варя, это правда? – возвращает он нас к своему открытию. – Я был первым?
– Какое это имеет значение? Уходите. Вы облегчили душу, попросили прощения. Я вас не простила. Разговор окончен. Скоро сын придет из садика, и я не хочу, чтобы он вас видел.
Грубо. Даже очень. А для меня, привыкшей быть вежливой и тактичной, и совсем запредельное хамство.
Но Виктор только шире расставляет свои длинные ноги.
– Имеет, – желваки играют на побелевших скулах. – Я, наверное, был груб. Сделал больно…
О господи нет!
Я точно не хочу обсуждать с Воронцовым свои ощущения от первого секса.
– В рамках ожиданий, если вам так станет легче, – сухо отвечаю я. – А теперь уходите.
– Варя, я понимаю, что виноват. Я вижу, что ты не простила. Но я ничего не могу поделать с собой, ты понимаешь это? Ты мне все еще нужна. Я могу как-то искупить?
Я искренне надеюсь, что сейчас он не про очередные подарки.
Ну должен же Виктор быть хоть немного обучаем.
– Да, – соглашаюсь я. – Можете. Ускорить мое увольнение.
Карие глаза сужаются:
– Зачем? Чтобы ты вычеркнула меня из жизни так же легко, как ты поступила с моим номером в телефонной книжке? Чтобы ты была где-то там, где я тебя не вижу? Не могу с тобой поговорить, обнять, поцеловать, заняться с тобой сексом? Для этого?
– Да, – просто отвечаю я. – Я прошу вас уйти. Виктор Андреевич, беседа затянулась, а мне больно говорить.
И как это ни прискорбно, и в прямом, и в переносном смысле.
Из-за того, что все это время Воронцов стоит практически недвижимо, подавляя меня лишь своей аурой, я немного расслабляюсь, и поэтому стремительный шаг в мою сторону происходит для меня внезапно.
Шероховатая теплая ладонь ложится мне щеку.
– Ты горишь, – другой рукой он стягивает заколку-краб с моих волос, и слабая коса рассыпается на волнистые пряди. – Сейчас я уйду. Но я клянусь. Ты передумаешь.
– Опять будете пугать, заставлять, покупать, шантажировать? – усмехаюсь я.
Виктор кривится.
– Я сам виноват, что ты обо мне такого мнения. И мне это исправлять.
Легкий поцелуй в лоб. Видимо, я действительно температурю, его губы кажутся мне приятно прохладными.
На секунду он стискивает меня в почти болезненных объятьях и быстро, словно боится передумать, уходит, оставляя после себя только аромат Тома Форда.
Я запираю за Воронцовым дверь и без сил падаю на пуфик под ключницей.
Мне очень стыдно.
Потому что я была рада его видеть.
Глава 62
Наконец напившись противной теплой кипяченой воды, которая по ощущениям не только не утоляет жажду, но и усиливает ее.
Удивительно, полезно пить теплую, а приятно – холодную.
С этой гениальной мыслью я добираюсь обратно до постели и, поплотнее завернувшись в шаль, отрубаюсь без задних ног.
Облегчение от того, что Воронцов не знает всей правды, перевешивает стресс, и сплю о тех пор, пока меня не начинает тормошить мама.
– Варь, Варя…
Я подрываюсь:
– А? Что? Вы уже пришли? Там гречка на плите… с подливой… Сейчас погрею…
– Да успокойся, – тормозит меня она. – Мы давно пришли и уже поели, и чай попили, и динозавров искупали…
Сажусь на постели, тру лицо и смотрю за окно.
Темно.
– А сколько сейчас?
– Десять вечера, тебе надо переодеться. Ты вся взмокла. Иди, а я пока комнату проветрю.
Плетусь на кухню и встаю как вкопанная на ее пороге.
Первая мысль – половину всего этого Тимке нельзя!
– Мам! – зову я, выходит не очень громко, но меня слышат.
– Чего мамкаешь?
– Ты зачем столько всего накупила? Тимоха пойдет сыпью…
– Это не я. Это какой-то хлопец в кожаной куртке привез. Сказал, что адресом не промахнулся. Там еще холодильник забит. Так что, извини, гречки мы поели чуть-чуть. А так всего понадкусывали. А тебе я заварила какую-то штуку – замороженный чай. Состав идеален для твоего состояния. Там и лимон, и имбирь, и мед, а чаю нету, – хихикает она.
Пазл в голове складывается довольно быстро.
Воронцов.
– Ничего не хочешь рассказать? – любопытствует мама, а я вздрагиваю. Напоминает вопрос Раевского, и я точно так же не хочу на него отвечать.
– Не о чем рассказывать, – делано безразлично пожимаю плечами я, но застываю над коробочкой с клубникой. Свежая ягода в это время года… И пахнет так, что рот наполняется слюной. Почти как летняя.
Мама просекает, что я увидела свою любимую клубнику:
– Я помыла, жуй давай. Тимке дала пять штучек только и таблетку. Но он еще апельсинов нарезался. Все равно завтра будет чесаться.
Мне ужасно стыдно доедать клубнику без Тимки, но ему и правда нельзя. Пусть уж лучше глаза не мозолит.
– И жижу эту из графина пей. И переодевайся, только в спальне я минут через десять окно закрою.
Мама отвлекается на зов Тимошки, а я сижу и тупо не могу оторвать взгляда от объеденных плодоножек клубники. Потом собираюсь духом и заглядываю в холодильник.
Господи! Виктор решил, что мы бедствуем, что ли?
Нам этого за две недели не съесть.
Особенно меня ужасает огромная туша на вид горбуши. На ее фоне стопки сыров и баночек с деликатесами просто теряются.
– Ты мне на рыбу глаз не клади, – ворчит вернувшаяся мама. – Я уже решила, что на уху, что на стейк, что засолить…
Брр-р… Ненавижу разделывать рыбу.
Я ее и пальцем не трону.
– Ты переоденешься или нет? – гонит меня мама. – И там тебе еще прислали. На ключнице лежит.
Действительно.
Лежит.
Точнее, лежат.
Пушистые мягкие носочки. Розовые с белым котиком на щиколотке.
В носу засвербело, и захотелось реветь, когда, нащупав в одном носке шуршащее, я достаю записку. Детский корявый почерк, текст явно перерисован со взрослого, потому что буквы «в» и «р» смотрят в разные стороны. «Выздоравливай, Варя».
Гад.
Ну какой гад.
Все-таки шмыгаю носом.
Переодевшись и все же натянув носки, я пью лимонно-имбирно-медовое нечто и думаю тяжелую думу.
Воронцов не отстанет.
И что с этим делать, я не знаю.
Не будь Тимки, я бы могла рискнуть, но так… слишком опасно.
Так ни к чему и не придя, я опять закукливаюсь спать.
Снится мне неожиданно какая-то непотребщина, и, проснувшись утром, я чувствую, что жарко мне вовсе не от температуры, а некоторых очень горячих видений, посетивших меня во сне. Очень уже реалистичными были поцелуи и прикосновения.
Но в голове уже немного проясняется, вчерашний визит Виктора уже не подернут мутной дымкой в моей памяти, и меня тотчас накрывает.
Боже!
Я же выглядела ужасно!
На голове черте-что, шаль эта столетняя, майка с неотстирывающимся пятном на груди. Кошмар!
И ведь не сбежал, куда глаза глядят.
Все равно не достану из черного списка.
Хотя правила элементарной вежливости требуют от меня поблагодарить за заботу. Если это, конечно, именно она, а не очередной подкуп. Но думать, что после бриллиантов меня решили взять на горбушу, почему-то не хочется.