Любовь длинною в жизнь (ЛП) - Харт Калли

Боль, кажется, утихает на некоторое время, но затем возвращается с удвоенной силой через несколько часов. Меня переполняет желание тужиться еще раз, и я делаю это, плача, чувствуя, как моя душа вырывается из тела, когда выталкиваю своего ребенка.

Сначала я не могу смотреть. Это слишком больно. Когда набираюсь храбрости, мое сердце разрывается, глядя на крошечное, наполовину сформировавшееся существо, которое должно было вырасти внутри меня. Какое-то время не знаю, что делать. Странно, но я чувствую себя намного лучше, хотя и невероятно слаба. Нахожу несколько моих старых картин, сложенных одна на другую в темном углу комнаты. Выбираю самую красивую картину — Синюю птицу, полную ярких красок и жизни — и срываю миткаль с рамы. Использую материал, чтобы сделать крошечный саван, а затем хороню своего ребенка в грязи, где я его потеряла. Не знаю, был ли это мальчик, но почему-то уверена, что это так. Я лежу на том месте, где похоронила его, и рыдаю, пока снова не засыпаю.

Молюсь, чтобы не проснуться. Но когда просыпаюсь, то обнаруживаю, что нахожусь в чистой пижаме в своей постели, и солнечный свет льется через окно моей спальни. Отец сидит в моем кресле в другом конце комнаты и читает книгу. Увидев, что я проснулась, он встает и подходит к кровати. Садясь на краю матраса рядом со мной, он прижимает тыльную сторону ладони к моему лбу. Я замечаю, что костяшки его пальцев покраснели и покрылись струпьями.

— У тебя был жар, — говорит он мне. — Ты проспала три дня. Но сейчас тебе, кажется, становится лучше.

Я хочу отпрянуть от его прикосновения, но мое тело словно налилось свинцом на кровати.

— Какой сегодня день? — хриплю я.

— Пятница. — Голос моего отца странно теплый. — Не волнуйся. У тебя есть еще неделя до того, как ты вернешься из Нью-Йорка. К тому времени твои синяки исчезнут. Ты будешь чувствовать себя намного лучше, — он лучезарно улыбается мне, как будто все складывается просто идеально, и он не может быть счастливее. — Конечно, на твоем лице, вероятно, будет пара темных пятен. Тебе придется скрывать их косметикой. Ты ведь можешь сделать это для меня, правда, Корали?

Я молча киваю. Не хочу делать ничего, что могло бы испортить его воодушевленное настроение. По моей коже бегут мурашки, а внутри все кипит от его близости.

— Ты, должно быть, очень голодна, — говорит он, почесывая щетину. — Ты потеряла много крови. И не съела еду, которую я тебе принес, глупая девочка. Мне придется присматривать за тобой, чтобы убедиться, что ты сохраняешь свои силы.

И сделает это. Следующая неделя будет сущим адом. Он не собирается выпускать меня из виду. Даже если бы я была в состоянии встать с этой кровати и направиться к соседней двери — чего определенно не сделаю — он будет парить надо мной, как ястреб. Я застряла здесь до тех пор, пока отец не сочтет необходимым или уместным, чтобы я вышла.

— Знаю, ты, наверное, все еще не очень хорошо себя чувствуешь, дитя, но нам с тобой нужно немного поговорить, тебе не кажется? — Он говорит это, печально улыбаясь, как будто только что застукал меня целующейся с мальчиком в первый раз и собирается рассказать мне о пестиках и тычинках. Я вздрагиваю от перспективы того, что вот-вот произойдет. — Ты солгала мне, Корали. Ты сказала, что хочешь подождать до свадьбы, прежде чем заводить интимные отношения с мальчиком, но это явно не так. Ты все время шныряешь у меня за спиной. Ты хоть представляешь, как мне от этого больно?

Я должна быть очень осторожной. Если не справлюсь с этой ситуацией должным образом, он сойдет с ума. Неважно, что я уже лежу в постели, не в силах даже сесть. Он снова выйдет из себя, и на этот раз я не потеряю своего ребенка. Потеряю свою собственную жизнь.

— Прости меня, папа. Я не хотела причинять тебе боль.

— И все же сделала это, Корали. Ты разбила мое чертово сердце. Но я вижу в себе силы простить тебя. Для нас важно укреплять наши отношения и двигаться вперед, не так ли?

— Конечно. Это действительно важно.

— Хорошо. Тогда давай сделаем так, чтобы это произошло. Скажи мне, кто это сделал с тобой, и мы пойдем дальше.

— Что? — я едва выговариваю это слово. Он хочет знать, чтобы пойти и убить их в их постелях, без сомнения.

— Никто из нас не может двигаться дальше, пока человек, который развратил тебя, не будет наказан, Корали. Я не смогу простить тебя, пока ты не признаешься во всех своих грехах. Мне нужно знать, что он сделал с тобой, где он прикасался к тебе, как он прикасался к тебе. Все до последней детали. Ты должна сказать мне, и тогда я все улажу. — Он говорит недоверчиво, как будто это должно быть очевидно для меня. Как будто это имеет смысл, что ему нужно, чтобы я прошла через это с ним.

— Не думаю, что смогу, папа, — тихо говорю я.

— Почему нет? — В его голосе слышится гнев.

Прищурившись, он смотрит на меня, наклоняясь вперед так, что я вижу, что у него лопнул кровеносный сосуд в правом глазу. Должно быть, тогда, когда он орал на меня.

Я должна действовать осторожно. Боже, должна измерять и взвешивать каждое слово, которое выходит из моих уст. Я борюсь, пытаясь придумать какой-нибудь способ исправить эту ситуацию. Не собираюсь рассказывать ему о Каллане. Ни за что. Вот уже почти два года мы очень осторожны. Я не упоминала его имени, не смотрела на него искоса. Не сделала ничего, чтобы привлечь к нему внимание, даже не дала отцу понять, что знаю о его существовании. Теперь не собираюсь добровольно делиться информацией, это уж точно. Я бы предпочла получить еще одну порку.

Черт! Что, черт возьми, я должна сказать? Что, черт возьми, могу сказать такого, что будет приемлемо в глазах моего отца?

И вдруг в голову приходит мысль, и это не обычная ложь.

— На меня напали, — шепчу. — Однажды вечером я шла домой из школы, и кто-то схватил меня сзади.

Отец косится на меня. Это было явно не то, что он ожидал услышать от меня. Не то, что он хотел от меня услышать. Он хочет найти виновного в этом преступлении, в этом явном неуважении к нему. Просто забить меня до смерти было недостаточно. Он хочет, чтобы кто-то другой тоже заплатил за это.

— Что значит, на тебя напали?

— Было темно. Я возвращалась из библиотеки, и у меня были наушники. Я не слышала, чтобы кто-то шел за мной. Должна была быть внимательной, но думала о своих экзаменах, и…

— Что он тебе сделал?

Я не могу сказать, то ли он уже раскусил мою ложь, то ли его начинает злить перспектива того, что кто-то приставал ко мне на улице. Однако он скрежещет зубами так, словно собирается стереть их в порошок.

— Он закрыл мне рот рукой. Я не могла кричать. Он... он засунул руку мне под рубашку. — Я начинаю плакать. Очень важно, чтобы он поверил, что я пережила травматический опыт. Слезы приходят быстро и легко.

— И что потом? — требует он.

Я рассказываю историю борьбы и насилия. В моих устах это звучит ужасно и мучительно. Мой отец дергается на краю кровати, впитывая все, что я говорю, пока моя история не заканчивается. Задерживаю дыхание, ожидая, что он вот-вот сорвется и разгромит комнату. Встав, он проводит руками по волосам и, шипя, расхаживает взад-вперед.

— Ты должна была сказать мне, когда это случилось, — огрызается он.

— Знаю. Мне стало стыдно. Я... я была унижена. И не хотела тебя расстраивать.

Затем он говорит то, что ошеломляет меня.

— Ты не сделала ничего плохого, Корали. Ты добрая и чистая. Невинная. Я всегда это знал, — говорит он, грозя мне пальцем. — Всегда знал, что ты хорошая девочка. Но если бы ты сказала мне сразу, я бы убил этого ублюдка. Я твой отец. Ты же знаешь, что можешь рассказать мне все, что угодно. Это моя работа — защищать тебя.

Если бы не была напугана до полусмерти, я бы сейчас истерически хохотала. Он единственный, кого так долго боялась. Это он постоянно причинял мне боль, год за годом. Это он заставлял меня просыпаться в холодном поту с тех пор, как себя помню, в ужасе от того, что он где-то здесь, притаился в моей комнате, ожидая, чтобы выйти из тени.