Олесь Бенюх - Джун и Мервин. Поэма о детях Южных морей

Она проглотила свой обычный завтрак: стакан грейпфрутового сока, яичница с беконом, чашечка кофе. Собаки быстро расправились со своими порциями, вылизали начисто плошки.

Нужно было торопиться. Она уже и так опаздывала в клуб на тренировку. Быстро приняв душ и одевшись, Джун вывела «судзуки» из гаража, включила мотор. И тут вспомнила, что забыла посмотреть, когда будут показывать новый телевизионный документальный фильм «Наши парни в Индокитае». Джун поставила ревевший мотоцикл на опорную подставку, вернулась в дом, прошла в гостиную и, взяв со стола толстый номер «Доминиона», стала просматривать на первой полосе перечень основных материалов. И обмерла.

В глаза бросились трехдюймовые буквы: «КРУШЕНИЕ ИМПЕРИИ ТОМПСОНА». Неужели это о папе?! Неужели… но, значит, и о ней? Строчки статьи расплывались бесформенными серыми пятнами. Она ничего не понимала. Нет, распускаться нельзя! Как бы ни было больно, как бы ни было страшно, надо заставить себя прочитать все! И, утерев рукой слезы, Джун стала медленно читать, стараясь постигнуть страшный смысл напечатанного:

«…Наш отечественный финансовый гений проиграл решающую битву с заокеанским денежно-промышленным Голиафом. Тому в очень значительной мере способствовали безответственные красные пропагандисты из Федерации труда и их покровители — лидеры лейбористов. Постоянный рост беспорядков, непрекращающиеся бесплодные диспуты профсоюзных бездельников с компаниями концернов лишь отвлекали внимание его мозгового треста от умно скрытой до поры до времени, но тем не менее реальной угрозы из-за рубежа… С позиции здравого смысла можно было бы только приветствовать вчерашнее решение руководства концерна о проведении локаута с увольнением 2500 рабочих с его предприятий. Нужная, хотя и безнадежно запоздалая, мера! Однако, когда Седрик Томпсон принимал это единственно верное решение, он уже знал, что его империя умрет, и очень скоро. И как Римская — под натиском иноземных варваров. Однако как в том, так и в другом случае трагедия была лишь знаменательной и неизбежной вехой на пути исторически прогрессивного развития…

Вчера поздно вечером кабинет принял чрезвычайное решение о временном замораживании всех банковских счетов концерна Томпсона. Назначена авторитетная и полномочная комиссия в составе трех ведущих промышленников. Ее главная задача заключается в том, чтобы предпринять все возможные меры и охранить интересы держателей акций. В случае крайней необходимости для этого будут выделены правительственные фонды…

Седрику Томпсону пока разрешено находиться в своем доме, который позднее будет продан с аукциона в покрытие долгов, исчисляющихся по уточняемым еще данным многими миллионами долларов.

Для биржевой паники нет никаких оснований. По заявлению председателя комиссии все предприятия концерна будут продолжать нормально функционировать. Могущественная группировка, в руках которой оказался 51 процент акций концерна, возьмет руководство в свои руки в течение ближайших трех месяцев…

Урок, полученный Томпсоном, знаменателен: в свободном обществе на благо всех побеждает сильнейший…»

Джун аккуратно сложила газету вчетверо. Еще раз взглянула на огромный заголовок первой полосы: «Крушение империи… Крушение империи…» В висках тоненько и противно звенело. Потом стало стучать — тихонечко, будто бы крохотным молоточком. И все сильнее, сильнее. И вот уже нет никакой мочи жить, дышать, думать. Боже мой, за что, за какие грехи вбивают в голову эти раскаленные гвозди?

Джун уронила газету на пол, вышла из гостиной в сад и долго стояла возле ревущего «судзуки». Потом выключила мотор. И в наступившей тишине вновь услышала этот убийственно монотонный тоненький звон.

Она вернулась в гостиную, села в кресло, машинально включила транзисторный радиоприемник, стоявший на журнальном столике. Транслировалась викторина современного джаза. Эру Фитцджеральда сменял Каунт Басси, Черного Моисея — ансамбль Чикаго. Джун сидела не двигаясь, тщетно пытаясь вспомнить что-то важное. Что именно? Ах, ну конечно же, фильм о Вьетнаме будет в восемь вечера. В восемь часов вечера…

«Где же папа? Почему его так долго нет? Где он ночевал? Папочка, отзовись! Какая ерунда все эти деньги, эти миллионы. Был бы ты сейчас здесь, со мной, я сказала бы тебе, как ничтожно мало значат все деньги мира для людей честных и добрых. Мой седой, мой старый, чудесный папа! Я же знаю — ты самый добрый, самый честный. Где ты, отзовись! Много ли нам с тобой надо? Скоро вернется Мервин, приедет Шарлотта — и мы заживем счастливо. Чем плохая семья, скажи? Внука назовем Седриком — Седрик-младший. Хочешь?»

Она сняла телефонную трубку, еще раз набрала номер конторы. Долго никто не отвечал. Наконец слабый детский голос сказал: «Мамы нет, и папы тоже нет. Одна бабушка и Нэнси дома. Это дядя Чарлз?» Джун положила трубку, набрала номер еще раз. Никто не ответил. Набрала номер еще раз. И еще. И еще. Она с ожесточением крутила диск. С раздражением, неприязнью смотрела на безмолвный аппарат. Ей и впрямь сейчас казалось, что он один виноват в том, что она не может дозвониться.

Вдруг Джун выронила трубку из рук, прижала ладони к щекам, замерла. Популярный радио-диктор, который всегда читал последние известия, доверительно сказал:

«…Нам сейчас сообщили… сегодня около семи часов утра в авиационной катастрофе погиб известный финансист Седрик Томпсон… Спортивный самолет, который он сам пилотировал, потерял управление и врезался в землю в районе Нью-Плимута. В самолете, кроме Томпсона, никого не было…»

«Папочка, родной, что же это, как же это? Зачем это? Папочка, любимый, зачем?» Она взбежала по лестнице, с силой распахнула дверь в свою комнату и, бросившись на кровать, спрятала голову под подушку. «Господи, хотя бы на минуту, хотя бы на полчаса, на час уйти, укрыться, убежать от этой страшной, злой, несчастной жизни. Мервин, Мервин, и тебя нет со мной!»

Джун разрыдалась так страшно, так безудержно, что казалось, этому припадку скорби и отчаяния не будет конца. Ширин долго смотрела на девушку, жалобно повизгивая, вертелась возле кровати. Не выдержав, она вспрыгнула на кровать и принялась было лизать шею Джун и плакать жалобно, горько, так по-человечьи, как плачет обиженный ребенок. И Гюйс последовал за ней и начал подвывать. Это уже было сверх сил человеческих. Сквозь рыдания Джун прикрикнула на них, сбросила резким движением на пол. Собаки забились в угол, продолжая тихонечко, словно про себя, выть…

Несколько раз звонил телефон. К дому подъехал автомобиль. Кто-то позвал Джун — сначала осторожно, тихо, потом громко, решительно. Она не ответила.