Евдокия Нагродская - Гнев Диониса
Лицо его спокойно, даже грустная улыбка играет на его губах.
— Дело вот в чем. Я начинаю выдавать тайны Старка. Мне немного совестно, но иначе невозможно.
Все это время, эти четыре года я с ним почти не расставался. Он не из тех людей, которые могут скрывать свои чувства, и он их от меня не скрывал. Все это время он жил только ребенком. Конечно, были мимолетные связи — «женщины на один день», но это не в счет.
Вы мне часто жаловались, что он своими иногда смешными, иногда жестокими выходками мстит вам.
Неужели вы не видели, что это не месть, а страсть? Ведь все эти годы он только и жил воспоминаниями об этих трех месяцах в Риме! Он вечно об этом говорит. Иногда он забывал, что я тут, и бредил всеми вашими словами, ласками, поцелуями. Ведь в его кабинете, в шкафу хранится ваше белье, ваши платья, разные мелочи, принадлежащие вам.
В прошлом году он мне отдал ключ от этого шкафа со словами: «Вы правы, я сойду с ума, если буду продолжать каждую ночь целовать эти вещи».
Он говорил мне часто, что он всей силой воли заставляет себя не думать, что вы принадлежите другому, что только любовь к ребенку удерживает его от преступления. Ему не раз хотелось поехать и убить вашего мужа.
Этот ребенок удержал его от убийства и самоубийства после его болезни, и, умри он завтра, Старк пустит себе пулю в лоб.
Вы, Татьяна Александровна, обрадовались этой перемене, но я могу рассказать, отчего она произошла.
Накануне вашего приезда, он ночью пришел ко мне в комнату. Он весь был полон радости свидания с вами и ужаса перед теми муками, которые ему предстоят: видеть вас около себя — чужую, недоступную для него…
Я посоветовал ему уехать.
— Ни за что. У меня только и есть одно счастье: видеть ее с ребенком на руках. Я стараюсь не думать о ней, я весь ухожу в свои дела — целый год, но два-три месяца я имею иллюзию, что она — моя жена, хозяйка моего дома.
Мне было его так невыносимо жалко, что я, быть может, сделал большую ошибку, подав ему надежду, что… — Латчинов остановился.
— На что?
— На то, что он может опять вернуть вашу любовь, не мучая вас постоянно. Я тогда посоветовал ему поддразнить вас, притворившись влюбленным в другую, но он вас лучше знает: «Это невозможно! Она обрадуется и только», — сказал он мне со злостью.
И вот теперь он старается держать себя как можно сдержаннее, угождает вам, ухаживает за вами и даже слегка кокетничает, бедняжка. Он сам имеет мало надежды и все думает: а вдруг!..
— Вы сами знаете, что это невозможно, Александр Викентьевич!
— Не знаю, Татьяна Александровна. Мое мнение таково: если бы я был женщиной, то за такую любовь, как любовь Старка, я отдал бы все на свете, но женщины — создания капризные, и я отказываюсь их понимать.
— Но вы ведь знаете Илью! Знаете мое отношение к нему, Александр Викентьевич! Зачем же вы подавали надежду Старку?
— Сознаюсь, что я сделал большую ошибку, но мне так было жаль его — я хотел его утешить, да и вам дать спокойно провести ваши каникулы. Не сердитесь на меня, друг мой.
И он почтительно целует мою руку.
Приехала Катя.
Она всегда приезжает из города, два раза в неделю, к Латчинову, разбирается в его неимоверной корреспонденции на пишущей машинке и уезжает после обеда.
На этот раз она приехала на две недели, так как Латчинов приводит в порядок материалы, собранные им за много лет.
Я знаю, что это большой труд по истории музыки, и Латчинов шутя говорил нам, что после его смерти Старк должен издать эту книгу, а я — иллюстрировать.
Я с помощью Васеньки уже кое-что сделала.
Латчинов сидит на террасе с Катей и что-то диктует ей.
Лулу, Васенька и я в беседке занимаемся скульптурой — лепим из глины всевозможных зверей.
Лулу в восторге от каждого зверя и наконец ему удается самому вылепить что-то похожее на свинью — тогда прихожу в восторг уже я, а Васенька серьезно говорит:
— Ну, брат, ты — талант! Будущий Роден, у тебя даже его манера! Твоя свинья — точная копия с его статуи Бальзака.
Все трое мы вымазаны глиной. Нам ужасно весело!
Стучит калитка. Это Старк вернулся к обеду. Лулу несется со всех ног — бросается к нему в объятия, оставляя следы глины на светлом, элегантном костюме отца.
Старк этого не замечает. Он берет ребенка на руки, крепко целует, несет на террасу и спрашивает Катю с гордостью;
— Не правда ли, как он похорошел? Ну, согласитесь, мадемуазель Катя, что он хорош, как мечта!
— Это даже неприлично, Эдгар. Вы напрашиваетесь на комплименты, — смеется Латчинов, — ведь Лулу вылитый ваш портрет.
— О, нет! — говорит Старк с восторгом, — он будет в сто раз красивее меня! У него светлые глаза, маленькие ножки и ручки его матери…
Он замечает меня, слегка смущается и говорит, обращаясь к ребенку:
— Он будет выше ростом, добрее, лучше меня и… умнее. О, гораздо умнее! — прибавляет он насмешливо.
Это камешек в мой огород.
Сегодня Старк сорвался, и вышла пребезобразная сцена.
Я ушла гулять с Лулу, забыла взять часы, увлеклась красивым уголком в парке — и мы опоздали к обеду.
Катя и Латчинов ждали меня у ворот.
Оказалось, что Старк разогнал всю прислугу и поехал на велосипеде сам нас искать.
— Что за глупости! Точно я маленькая! — расхохоталась я.
Через полчаса вернулся Старк. Он молча схватил Лулу, прижал его к своей груди и начал так целовать, точно ребенок избежал какой-нибудь опасности.
Лулу, видя волнение отца, испуганный жмется к нему и со слезами спрашивает:
— Что с тобой, папочка, что с тобой? Старк молчит и еще крепче прижимает к себе ребенка, а тот начинает горько плакать.
— Перестаньте вы нервничать! — говорю я ему со злостью.
— А кому я обязан этим удовольствием! — кричит он. — Вы уводите ребенка на весь день, чтобы одной пользоваться счастьем быть с ним! Вам все равно, что я умираю от беспокойства! Разве я знаю, что могло случиться с вами! Может быть, вы упали в воду, попали под автомобиль! Наконец, вы украли ребенка! Вы думаете только о своих развлечениях и вам нет дела, что ребенок устанет, измучится! У вас нет настоящей любви к нему. Вы нянчитесь с ним потому, что он красив! Будь он уродом, вы его никогда не взяли бы на руки, не поцеловали бы!
— Опомнитесь! Как вы на меня кричите!
— Да, я только кричу! Но я с удовольствием побил бы вас, я только не привык поднимать руку на женщин!
— Замолчите! — не выдерживаю я. — Я сейчас уезжаю, сию минуту, и прошу отпускать мне по утрам ребенка в отель. А с вами я не желаю больше видеться!
Он бледнеет, падает на стул и, упав головой на его спинку, истерически рыдает.
Катя бежит за водой.
